Александр Мелихов - Тризна

И я на его тризне – образа, образа! – теперь никак не могу взять в толк, на черта ему все это сдалось при его нечеловеческом умище? Враги обвиняли его в карьеризме. Но я-то знаю, что он этими авантюрами наживал больше неприятностей, чем выгод. И теперь я думаю, что в глубине души он так и оставался хулиганистым пацаном. Как любил он дурачить начальство, так это и оставалось самым любимым его занятием. Как когда-то привязал он парторгу к хлястику надутый гондон, так он потом и навязывал министрам и маршалам такие же пузыри. И в итоге я всю жизнь прослужил чужому озорству. В последние годы я это почувствовал, и он тоже сразу это почувствовал, ни к чему великому больше меня не привлекал. И я теперь желаю только как-нибудь дожить на обочине Истории, достаточно она вокруг меня и во мне перекрушила. Любые лозунги общего пользования вызывают у меня тошноту. Теперь я не желаю ни с кем шагать в ногу, а делать только то, что лично мне нравится, служить только тому, что лично я люблю.

А люблю я в России только ее гениев. Если она перестанет поставлять их миру – а она уже почти перестала, то она мне будет не более интересна, чем какая-нибудь Голландия или Албания, мир с ними обоими. Пожалуй, единственная национальная идея, которую бы я поддержал – это производство гениев. Вот для потенциальных гениев я и стараюсь создавать хотя бы микроскопическое гравитационное поле. Чтоб хоть что-то вытягивало их из серости помимо потери глаз.

Среди ученого люда попадаются две полярные породы. Один все схватывает на лету, излагает так, что и дураку ясно, а другой что-то бубнит, голову сломаешь, пока поймешь. Но этот лапоть, этот валенок, ватник делает открытие, которое не дается щеголю. Потому что у валенка есть какое-то внутреннее гравитационное поле, которое тянет его мысль в нужную сторону. Я и пытаюсь нашарить, какими же такими полями обладают гении. Мне ужасно повезло с начальником, это мой однокурсник, с которым мы когда-то были на шабашке. На редкость верный старой дружбе. Мохов, не красней, не красней, это не ты, а художественный образ. Так этот художественный образ позволяет моему художественному образу заниматься психологической физикой, психологической математикой – доискиваться, какие скрытые психологические мотивы лежат в основе научных теорий. А то и физиологические. Иногда это бывает просто опыт нашего тела: учась ходить, мы открываем законы равновесия. Если бы нашим единственным органом чувств было обоняние, не могло бы возникнуть понятие числа и пространства, если бы на земле не было жидкостей, не возникла бы квантовая механика, если бы не было периодических процессов типа смены дня и ночи, не возникла бы идея времени – ну, я уже начинаю читать лекцию. Кое-кто из студентов действительно начинает лучше соображать – для них я и стараюсь. Иногда статьи, книжки на эту тему публикую, кое-какие и подражатели завелись – таким вот хобби под старость лет я обзавелся.

Примерно так. Жили-были два гуся` – вот и сказка вся.

Теперь судите. Но только про себя, сегодня каждый говорит только о себе.

– Что ж вы, черти, приуныли?

Деланая бодрость, однако, не смыла неловкости.

– Хотя мы же на тризне. Ну, так выпьем за упокой нашей молодости.

Никто выпить не поспешил. Все смотрели в черноту стола, но, казалось, ждали продолжения.

– А почему ты про сына ничего не рассказываешь? – после затянувшейся паузы сурово, но сострадательно спросила прежняя Галка, наконец-то проглянувшая из-под ржавой челки.

– Это слишком интимно. Но если зрительская масса требует…

Погода за окном разбушевалась так, что ему пришлось немного напрячь голос. Что-то где-то уже громыхало, а окна заливало, словно из шланга.

Сказочка проста и прозрачна, как слезинка ребенка. У юных супругов, зацепившихся за научную вершину в пригородном бараке, родился маленький ангел, ясноглазый и златовласый. С трех месяцев своим ангельским голоском он уже выпевал любую мелодию, с пяти лет на память читал стихи, и у него перехватывало его нежное горлышко, когда с героями книг случалось что-то страшное. Ему прекрасно давалось все, а больше всего он любил читать и слушать музыку. Но чем старше он становился и чем больше узнавал жизнь, тем меньше она ему нравилась – уж очень много в ней жестокого и подлого. Понемногу и читать ему стало слишком больно, потому что и в книгах все-таки была она, жизнь. И он все больше и больше уходил в музыку, пока она не поглотила его окончательно. Однажды утром отец и мать попытались войти к нему в комнату, а музыка их не впустила – с тех пор она так и отталкивает всякого, кто пытается к нему войти.