Александр Мелихов - Тризна

Так в этом упоительном оплакивании мы и произвели на свет нашего чернокудрого ангелочка. Он тоже с трех месяцев выпевал любую мелодию, с пяти читал стихи, и горлышко у него перехватывало в нужных местах – мы были в восторге от его чувствительности. Однажды перед сном, когда он уже мог понимать, я рассказал ему о судьбе Мандельштама. Он слушал, распахнув свои черные глазищи, готовый фаюмский портрет. А потом я пожелал ему спокойной ночи и выключил свет. И услышал из-за двери какое-то тоненькое скуление, как будто щенок потерялся. Я подумал, что Илюха откуда-то бродячего щенка приволок, это было на него похоже. Я вернулся, хотел его отругать, еще наберется заразы, и вижу, что он смотрит на меня своими фаюмскими заплаканными глазищами и тоненько-тоненько плачет. Что случилось, испугался я. Мандельштама жалко, еле-еле выговорил он, и я ушел от него, переполненный гордостью: растет соратник по общему делу – по оплакиванию!

Между делом Илюха закончил институт – оказывается, нужно было Обломова благодарить, не знал… Мы с Фатимой были уверены, что Илюшку в армии прикончат… Пусть Обломову это зачтется на Страшном суде… После института Илья за Питер цепляться не стал, у него там никаких связей не возникло. Фатиму беспокоило, почему у него нет девушки, а он с мукой в голосе говорил, что им плевать на Мандельштама. Из воспитанности еще делают грустный вид, но тут же начинают говорить о другом, смеяться…

При этом девушки на него заглядывались, несмотря на его исхудалость, – огромные черные глаза, тяжелые кудри, черкесский профиль… Я его устроил к нам на завод в отдел технического контроля. Работа рутинная, для техника, но было уже не до жиру. Фатиму сократили, но гальванический цех худо-бедно работал. А я там был главный специалист.

Зато дело нашей жизни оставалось при нас. У нас появились почти неиссякаемые возможности оплакивать все новые и новые жертвы, потому что Россия и Украина – а мы, напоминаю, жили в Кременчуге – старались раскопать их как можно больше, чтобы повесить их друг на друга. Получалось, что мертвыми интересуются только для того, чтобы колоть глаза живым. Нас с Фатимой это просто возмущало, а Илья прямо-таки иссыхал. И в конце концов мы уехали только потому, что нам сделалось за него страшно.

Об эмигрантских мытарствах рассказывать не буду, получится нехудожественно, но в конце концов все наладилось. Фатиму взяли мыть котлы в школу, я устроился, можно сказать, по специальности, в захудалую гальваническую мастерскую в гофрированном жестяном сарае. Что-то хромируем, что-то никелируем – как в Кременчуге. Только там это был заводской цех, а я был главный технолог, а тут я сам стою у корыта с электролитом. Корыто древнее, на таком, наверно, сам Якоби экспериментировал, защиты никакой нет, дышишь кислотами со щелочами, халат весь прожжен, целый день на ногах в резиновых сапогах, хозяин горластый, на еврея не похож, все время подкалывает: наш инженер…

В Кременчуге я бы решил, что он кавказец. Но про кавказцев Фатиме слова сказать не смей. А заодно и про палестинцев – она нашла, что они похожи на черкесов, теперь она им сочувствует. Я уже помалкиваю, хватит с меня Илюшки. Ему страшно повезло – попал снова на технический контроль. В Израиле нет своей металлургии, он и проверяет поставки на предмет брака. Все, как у нас, только спектроскопы малость другие.

В общем, если о себе много не воображать, концы с концами сводить было можно. Но вдруг крошка-сын ко мне пришел с вопросом: а чем здесь лучше, чем в Кременчуге? Вот лично тебе чем лучше? Я отвечаю как положено: «Здесь я свободен!»– «Прикован к корыту и свободен?» – «Хорошо, здесь я наконец-то такой же, как все». – «А что, это такая большая радость – быть таким, как все? Да и не такие мы, как все, а похуже. И твой хозяин это понимает. Только в отличие от нас не притворяется, не изображает равенство и братство. А дома мы были лучше других. Мы были интеллигенцией, скорбели по убитым и замученным».

Он так и сказал: скорбели. «Но здесь скорбью занимается государство…» – «Правильно, минута скорби, а потом снова дела и развлечения. Но когда погибает человек, которого любишь, это же другое, минутой не отделаешься. Здесь Мандельштама вообще никто не знает, мне кажется, мы его предали. Нет, я уже понял: люди хотят радоваться, это нормально. Убитых хоронят, а на могилах вырастает трава. Народ – это трава. Но мы-то, интеллигенция, должны быть памятью. Должны быть болью».