Александр Мелихов - Тризна

А все лучшее, как вы знаете, делается в Америке – там и разгильдяи образцовые. Хиппи – это было так романтично! Я где-то раскопал, что в Штатах хипповское движение раскрутили евреи – Рубин, Краснер, еще кто-то, Хофман, что ли… Так почему бы и Боярскому не сделаться русским Краснером?

Что у нас в России плющит больше всего – серьезность. Советская серьезность, антисоветская серьезность, буржуазная, антибуржуазная – послать всех в задницу, вот единственное спасение от этих зануд! Это и сделали хиппи: мы не протестуем, мы празднуем! Мы же с Севой еще на Сороковой миле восхваляли американский протест – забить на все. Выйди из скорлупы! Делай только то, что смешно и нелепо! Отсюда и рок – лучше вопить, бормотать, чем тянуться навытяжку.

Но меня сразу покорбили все эти герлы, мэны, драйверы, хаеры, френды, бездники, мазеры унд фазеры на флэтах… Даже наши родные менты были уже не менты, а полисы! И это обезьянство – борьба за свободу от норм? Это, наоборот, добровольное подчинение чужим нормам. И где стилистическое единство – ПОЛИСЫ их ВИНТЯТ! А я хочу, чтобы менты брали мне под козырек. Или, по крайней мере, три раза подумали, прежде чем спросить паспорт, который эта шелупонь называла КСИВОЙ. Ксива… Так вы блатные или штатники, в конце-то концов?!. Блатные бы вас опустили с полтыка.

Что еще меня от этой публики отвращало – все эти волосатики были как на подбор дохляки. Это даже культивировалось – быть полудохлыми. И девки были бесцветные. Еще и с диссидентскими поползновениями… То есть вместо того чтобы на все забить, ради чего все и затевалось, устраивали еще один комсомол, только с другого конца.

Ну, и гэбуха за нами, конечно, приглядывала, хоть опасности эта моль уж никакой не представляла. Правда, в казарме и незаправленная кровать считается покушением на основы. Поэтому у нас очень любили перетирать, кто стучит и кто не стучит. Это их поднимало в собственных глазах, а меня, наоборот, опускало: все же наше движение было задумано, чтобы забыть о конвойных, а мы без них прямо-таки затяжки сделать не могли.

Короче, я там быстро заскучал. Зато если мне хотелось делать жизнь с кого – так это с моего дяди Сени. В паспорте он был Семен Давыдович, но всегда представлялся как Шимон Давидович – ничего, говорил, слопают. При этом выглядел как зэк, это он тоже нарочно культивировал – худой, стриженный налысо, даже зубы из нержавейки не менял. Он бы и от ватника не отказался, но этого бы уже не потерпели. Однако он любил вспоминать, как его привезли из лагеря к Курчатову именно в ватнике прямо на совещание с министрами и генералами. И Курчатов его перед всеми обнял и сказал, что теперь за теплоперенос он спокоен.

К слову сказать, кличка «ватник» еще отвратительнее, чем «жид», – она отсылает к социальному статусу. У нас… у вас в ватниках отходили такие люди, что его можно бы и превратить в парадный мундир.

Мой отец, правда, косил под Викниксора из кинофильма «Республика ШКИД», так он понимал типичного русского интеллигента.

Так вот, дядя Сеня, уже и членкор, и лауреат Ленинской премии, довольно часто приезжал в Питер из своего Арзамаса Шестьсот Шестьдесят Шесть консультироваться с Обломовым. И каждый раз крутил головой: «Антисемит, но гений, ничего не скажешь». Я как-то раз решил повольнодумствовать: как же вы, мол, дядя Сеня, вооружаете тоталитарный режим? А он спокойно так сверкнул своей нержавейкой: люди при любых режимах готовы истребить друг друга, их может удержать только страх. Мы и поддерживаем равновесие страха.

А мне к тому времени полюбилось обольщать русских красавиц, реваншизм своего рода. Вот вы меня-де, не любите, а ваши самые красивые женщины меня любят. Кто «вы», я и сам толком не знал, меня если кто и не любил, то исключительно за мои понты, но действовать я старался каким-то «им» назло. И понемногу в моей душе… Но не в моей, конечно, а в душе художественного образа вызрела безумная мечта: обольстить Обломова. Ради этого я и пошел на его кафедру, хотя все знающие люди предупреждали, что Обломов евреев к себе не берет. Значит, я буду первым. И не беда, если и последним.

И я всегда старался выскочить первым, когда он на лекциях обращался к народу. Голоса он запоминал с первого прослушивания, и я видел, что меня он выделяет. Но на пользу ли мне это пошло, не уверен. Он мог думать: умник, но выскочка. И был бы прав. Но как-то раз он с нами поделился, что город готов выделить «Интегралу» бывшую дачу Головина, а я спросил, не того ли Головина, который председатель Государственной Думы. По-видимому, ответил он так холодно, что я больше не выступал. Хотя, возможно, если бы я вел себя тише воды, ниже травы, это бы мне все равно не помогло. Перед распределением я все-таки опустился до того, что попросил дядю Сеню замолвить за меня словечко перед Обломовым. И он ответил мне неожиданно жестко: «Еврей, который нуждается в том, чтобы за него хлопотали, не стоит того, чтобы за него хлопотать. Ты должен сделаться таким, чтоб без тебя не могли обойтись. Чтобы тебя переманивали».