Александр Мелихов - Тризна

Я вырос в большом городе, где был театр и краеведческий музей. В театр нас водили на «Кремлевские куранты», а в музей на чернильницу Свердлова, но царил над городом завод. Ради завода город и разрастался и превращал окрестные деревни в заводские окраины, а деревенских пацанов в городских гопников. Для которых было выйти без финки за голенищем так же немыслимо, как когда-то дворянину без шпаги. Завод был флагманом советской промышленности, а значит, военным заводом. Пикейные мыслители уже лет двести ломают голову, отчего в России никак не приживется демократия, хренократия и прочие пряники, но я-то давно понял, что нашу жизнь определяют войны. Войны порождают и диктатуру, и культ храбрости, и культ гопничества. Нас учили по приказу начальства быть храбрыми, а в остальное время трусливыми, но мы-то понимали, что храбрость, она везде храбрость. Восхищаешься красным конником, значит, восхищайся и красным гопником. А гопники были все без исключения красными, в кино болели исключительно за наших. Только в последние мои школьные годы наметился некий декаданс – эти рруссские катоны начали косить под штатников. Ковбои, куклуксклановцы, гангстеры – лихие ребята, которые никому не спустят. А у нас воспевалась только разрешенная храбрость, – тьфу!

И я рядом с этими героями ужасно страдал от своей трусости. Мне никак не давалось врезать, вмазать, оттянуть, отпинать весело, играючи, с огоньком. Даже когда другие, настоящие герои это делали, я испытывал только ужас и тошноту. Чтобы вступить в драку, мне требовалось сначала две ночи не спать, написать завещание, а потом идти, как на казнь. Да для меня это и была казнь – шел, как придуманный мною когда-то народоволец на цареубийство, – чтоб поскорей отмучиться. Прошли чуть ли не десятилетия, прежде чем я сообразил, что когда нужно было залезть на подъемный кран, откуда-то спрыгнуть, куда-то нырнуть, я был не только не трусливей, а, пожалуй, и похрабрее прочих. Не сосчитать, сколько раз я рисковал жизнью просто так, для красоты. И увечился иной раз куда как посерьезнее, чем в любой драке. До меня слишком поздно дошло, что ужас мне внушает не возможность увечья – она меня только мобилизует, а злоба и жестокость. Я не понимал причин своего страха и ощущал себя маленьким и жалким.

Я до такой степени не переносил никакого недовольства, что если кто-то в дружеской компании мрачно молчал, то я начинал перед ним лебезить, только бы он сменил гнев на милость, позволил мне передохнуть в мирке, где все хотя бы делают вид, что друг друга любят.

Пожалуйста, не смотрите на меня так и не потупливайте взор, все это не я, а художественный образ. Ему и сочувствуйте или презирайте. Но лучше, конечно, сочувствуйте.

В общем, я долго страдал, оттого что я такая мелкая личность, но постепенно я нащупал ту область, где я мог бы сделаться большим. Это была История. И не какая-нибудь рядовая историйка, а История с самой что ни на есть большой буквы. Я чувствовал, что в борьбе, например, с фашизмом я бы не струсил. Напоминаю еще раз, что все это не я, а художественный образ. Я мечтал, чтобы в Америке фашисты подняли мятеж, а я бы поехал с ними сражаться, как когда-то ехали в Испанию. Но меня влекла и всякая другая возможность проявить мужество, лишь бы в этом не было злобы и подлости. И начальства, по крайней мере, нашего родного – уж больно оно было лживое и скучное. Так что Аляска, Джек Лондон – это тоже было кое-что, пока нет настоящего исторического дела.

Историческим делом для меня стала проблема Легара. Если бы я ее решил, я бы точно остался в Истории. Кстати, ее лет десять назад добили японцы. Добили очень скучно, с применением компьютеров, рассмотрели тридцать пять тысяч подслучаев, без всякой общей идеи… Превратили гениальную гипотезу в счетоводческое занудство – нет, это что-то не русская храбрость, как выражался другой художественный образ – Печорин.

Но это реплика в сторону. А тогда мне пофартило встретить хулиганистого механизатора, из-за дурацкой выходки оставшегося без глаз. Хотел пугануть председателя колхоза ржавой гранатой, а она возьми да и взорвись в воздухе. И пришлось ему по этой причине сделаться не директором машинно-тракторной станции, а великим ученым, да еще и оборонным боссом.

Прошу, прощения за американизм – воротилой.

Он-то был точно исторической личностью, и все, кто с ним работал, вся его команда, стало быть, тоже автоматически становились творцами истории. Оставь проблему Легара и ступай за мной, сказал мне колхозный гений – напоминаю, что и он тоже не реальная личность, а художественный образ. Сказочный даже. Как атаман Платов.