Однажды я позвонил ему из автомата по небольшому делу. Тем не менее мы проговорили добрых полчаса, говорил, собственно, в основном Александр Петрович. Ему был нужен слушатель, которому хотя бы не чужд предмет разговора. А речь шла о любимых мной, как и многими читателями русской поэзии, стихах Тютчева «Вот бреду я вдоль большой дороги…». Телефонное эссе Межирова сводилось к тому, что великим это стихотворение делает не только сила чувства, испытываемого автором, но и упоение силой собственного чувства, также выраженное в стихах. Тогда я согласился с Александром Петровичем (почти с восторгом!). Позднее подумал: но какое же тогда это лукавство! И ведь не кто иной, как Тютчев, сказал про ложь изреченной мысли. Но, может быть, еще страшней: ложь выраженного чувства! Неужели сам факт нанесения на лист бумаги бледной проекции своего действительно испытанного сильного переживания содержит в себе неизбежную ложь? Означает какую-то очень опасную игру с самим собой?
Неужели стихи, и прежде всего «болевые», это всегда в чем-то лукавая исповедь? В межировской системе координат пожалуй что так.
Другой путь сформулировал Пушкин: «поэзия… должна быть глуповата». Быть может, это и есть наилучшая защита от лукавого, который, как известно, «всегда около монастырей бродит»: над бездной легче всего пройти, не увидев ее. А чтобы в бездну не засмотреться, необходимо или счастливое легкомыслие, позднейший пример – «Я приучил поэзию к игре» (Д. Самойлов), или жесткое самоограничение, почти тупое следование тому, во что веришь или хочешь верить: «Но верен я строительной программе… / Прижат к стене, вися на волоске, / я строю на плывущем под ногами, / на уходящем из-под ног песке» (Б. Слуцкий).
Ни того ни другого Межирову дано не было. И его – третий – путь не миновал бездны.
Тревожное ощущение близости этой бездны появилось у меня при чтении его лучших маленьких поэм: «Alter ego», «Прощание с Юшиным», «Бормотуха». Особенно – последней.
Но, прежде чем пояснять свои ощущения, расскажу небольшую историю, связанную с «Бормотухой».
В тот день после затянувшегося литературного разговора, которые Александр Петрович очень любил (не сублимация ли? – статей он практически не писал), я остался ночевать на даче Межирова в Переделкине. За полночь пришел Евтушенко.
Увидев меня, он спросил:
– Ты смотрел вчера телевизор – «Альманах “Поэзия”»?
Я честно ответил, что не смотрел, и надолго потерял для Евгения Александровича всяческий интерес. Он повернулся к хозяину дачи:
– Что ты там нес? Это же чистая клиника! Кому нужно знать о твоей внучке Анне? Я только что из Беловежской Пущи – беловежские крестьяне тебя не поняли! – чувствовалось, что это был главный аргумент.
– Или произносил «Индия…» и замолкал на полминуты! Ты понимаешь, что такое полминуты экранного времени? Но хуже всего были твои стихи. – И Евтушенко что-то прочитал на память.
– Я р-рад, что ты их сразу запомнил! – наконец вставил слово Александр Петрович.
– Не обольщайся, я запомнил не все. Принеси, у тебя наверняка перепечатано. И дай водки!
– Я с тобой пить не стану.
Тем не менее Межиров пошел, громко топая, наверх – в бильярдную, где у него, очевидно, хранились и стихи, и водка. Во всяком случае, вернулся и с тем и с другим.
Евтушенко, по-старушечьи водрузив на нос модные узкие очки в металлической оправе, буквально схватил рукопись и, быстро налив себе и мне водки, начал читать. При этом комментировал каждое стихотворение, передавал мне листки и интересовался, согласен ли я с его мнением, большей частью нелицеприятным. И я иногда соглашался.
Читая один листок, Евтушенко вдруг прослезился.
– Ага, задело! – воскликнул Межиров. Я его раньше никогда таким не видел: огромные глаза горели, лицо покраснело, как будто пил он, а не мы.
– Ты это про Галю…
– Узнал! – торжествовал Александр Петрович.
Чувствовалось, что у двух этих людей очень близкие и сложные отношения.
Наконец, Евтушенко дошел до стихотворения, где были такие строчки:
…И, помавая шеей лебединой,
В другом салоне и в другой гостиной,
Вприпляс рыдала, – глаз не отвести,
Зовущая Цветаеву Мариной,
Почти в опале и почти в чести.
– Ну а Беллу ты за что? В Белле есть Бог!
– В Белле Бога нет.
– А ты-то сам чем лучше? Вот и написал бы о себе.
Межиров ничего не ответил. А когда, допив бутылку, полночный гость ушел, Александр Петрович, по-прежнему возбужденный, обратился ко мне:
Читать дальше