Ева Север - Трасса Ноль

Он сидел без движения в любимом плетеном кресле, судорожно сжимая скрипучие подлокотники. Сид знал: если разжать пальцы, предательская ватная дрожь покинет их, поднимется выше, угнездится где-то за ребрами.

Пока ему удавалось сохранять спокойствие. Эти жалкие крохи самообладания – последнее, что у него осталось, и Сид будет драться за них до конца.

Мир снаружи растаял без следа: в чернеющем провале окна не было видно ни голых крон деревьев, ни единого отблеска фонаря. Гладкое стекло лишь безразлично отражало разгромленную комнату.

Светлые доски пола, оскверненные лужами засохшей блевотины, испятнанные следами чужих грубых ботинок. Потревоженная постель с бесстыдно обнаженным нутром смятых простыней.

Со стен щербато скалятся полки, книги разбросаны по грязному полу, между ними щетинятся осколки разбитых пластинок. Никто не позаботился задвинуть выпотрошенные ящики комода, и теперь они немо зияют своими бездонными провалами.

Невидяще распахнутые глаза сиреневого оленя, лепестки цветов на его рогах съежились и посерели от ужаса. А хитрый жираф словно впал в спячку, прикинулся колченогой деревяшкой.

Стол, на котором еще недавно громоздилась кипа зловещих бланков: казенно-сероватая бумага изгажена убогими каракулями, небрежные росчерки дегенеративно-простых подписей. Подписи людей, привыкших единым махом решать чужие судьбы. Теперь там остался лишь один листок. В самом низу на нем беспомощно прилепилась его собственная подпись. В отличие от других она не решает ничего, а только безразлично подтверждает: я обречен и сам это знаю.

Сид даже не стал разбирать бисерные строки, под которыми подписался. Какая разница? Листок относился не к настоящему, а к будущему, которого у него больше нет. Ведь эта ночь никогда не кончится.

Но самым поганым было густое оглушающее молчание белых стен. Все простые привычные звуки – шум воды в трубах, тиканье часов, чужое теплое дыхание рядом – исчезли, словно их никогда не было.

Впрочем, изредка слух резали неясные отзвуки за стеной: хриплое покашливание, скрип кровати с продавленной железной сеткой. Все эти годы их сдерживала надежно запертая дверь с пыльной ручкой. Но теперь все изменилось и в то же время вернулось на круги своя.

Сид был почти уверен: он не сходит с ума, ему не мерещится. Скоро эти звуки доберутся до него.

Этой ночью здесь побывало слишком много людей.

Первыми приехали врачи скорой: засаленная синева курток, обнадеживающе позвякивающий чемоданчик. Старшего – седого мужика с ртом, полным стальных зубов, – Сид втащил в комнату за руку, не дав ему и рта раскрыть. Младший – лопоухий очкастый недоросль – стыдливо прокрался следом.

– Что тут у нас?

Успокоительный бас старшего вдохнул в Сида безумную надежду: а вдруг все еще обойдется?

– Девушка… Она…

Что он хотел сказать? Сумел бы выдавить страшные в своей казенности слова: «передозировка», «попытка суицида»? Или попытался бы сочинить на ходу невероятную историю в безнадежной попытке что-то исправить?

Но объяснять ничего не пришлось.

Янка лежала поперек кровати бесполезной тряпичной куклой, и только бисеринки пота на синюшном лбу наводили на мысль, что она живой человек. Тощая костистая грудь поднималась и опускалась почти незаметно для глаз, это были скорее намеки на дыхание. На простынях у ее лица желтели пятна рвоты.

В ногах валялась распахнутая деревянная шкатулка, на постель фантиками от съеденных конфет легкомысленно высыпались неопрятные комки фольги и пустые белесые пакетики.

– Так. Понятно.

Странное дело: скорая ехала двадцать пять минут, растянувшиеся на целую вечность. Сид мог бы успеть прибраться, он мог сделать хоть что-нибудь. Уж он-то, битый жизнью, не имел права растеряться.

Только вот все эти бесконечные минуты он был слишком занят. Даже когда Яна задышала сама, он просто сидел рядом, до хруста стискивая ледяную безвольную ладошку. Почему-то он был уверен: отпустит ладошку – и она тут же перестанет дышать.

Врачи не задержались надолго.

Железнозубый деловито натянул резиновые перчатки и выслушал Янкино эфемерное дыхание, сосчитал пульс и давление. Оттянул не дрогнувшие веки и посветил фонариком в мертво поблескивавшие зрачки. Ничего не поясняя, перегнал содержимое крохотной стеклянной ампулы в шприц и вколол его в вену, синеющую на сгибе мертвой руки-прутика. Под конец с каким-то брезгливым сомнением раздвинул Янины челюсти и сунул под обложенный налетом язык горошину таблетки.