Александр Оберемок - Сухая ветка

— Голова и два уха! — донеслось оттуда. — Я ж, когда с поминок уходили, пробки выкрутил, ага!

В сенях что-то стукнуло, упало и загремело.

— Да будет свет! — торжественно произнёс Гришка и щёлкнул выключателем.

Стало светло, Мохов пьяно улыбнулся.

— А ты говоришь, — сказал сосед.

Он помолчал, потом неожиданно добавил:

— Отца-то в городе сховали?

— В городе.

— Ну, за упокой раба души, — ввернул Гришка и махнул рюмку.

Мохов тоже выпил, положил руки на стол, голову на руки. Гришкина физиономия расплывалась, двоилась и троилась, как изображение в калейдоскопе. «Чтобы всё чётко видеть, нужно закрыть глаза», — подумал Алексей.

Он закрыл глаза и тут же уснул.

Гришка вышел на крыльцо, долго молча курил, затем взял Мохова под мышки и аккуратно поволок на диван. Оглянувшись, заметил на столе рушник и прикрыл им Алексея. Вернулся на кухню, посидел там некоторое время, допивая остаток самогона и чему-то хитро улыбаясь. Потом встал, поднял палец, словно хотел что-то сказать незримым слушателям, но, так ничего и не сказав, махнул рукой, повернулся и вышел.

Гришка разбудил Алексея ни свет ни заря.

Каждое движение причиняло Мохову резкую боль. Ему казалось, что в голове пульсирует открытая рана. Он вспомнил, что недобросовестные производители самогона могут в слабый продукт добавлять димедрол, но тут же отогнал эту мысль — вряд ли эта Кузьминична травила бы своих химией.

— Ну и рожа! Ты как этот… планетянин!

Гришкин неологизм показался смешным, но смеяться Мохов не мог.

— Надо похмелиться, ага, — сочувственно произнёс Гришка, выглядевший молодцом.

— Нет, самогон вашей Кузьминичны я пить не буду, — еле выговорил Мохов.

Гришка, услышав невнятную речь Мохова, выскочил на кухню, налил в стакан огуречный рассол из банки, вручил Алексею в дрожащие руки и, улыбаясь, наблюдал, как тот судорожно пьёт большими глотками.

— Надо бы это… ревизию провести, ага, — сказал Гришка тоном заговорщика.

— Какую ревизию? — Мохов ничего не понимал с похмелья.

— Ну, самогон должен быть у Павлá, — нерешительно ответил Гришка.

Мохов махнул рукой, мол, ищи.

Гришка только и ждал этой отмашки.

— У меня нюх, ага, — сказал он. — Щас…

И он бросился обыскивать дом.

Мохов выполз на крыльцо, закурил. Ему хотелось застыть в уголочке и тихо умереть. Было немного неприятно, что чужой человек роется в доме деда, но ничего поделать Мохов не мог. Он так плохо себя чувствовал, что даже если цыганский табор сейчас выносил бы из дома все вещи, он бы не пошевелился.

Погода странным образом соотносилась с похмельным состоянием Алексея — небо затянуло тучами, вот-вот мог сорваться дождь. Аномальная жара подходила к концу.

Вскоре Гришка грустно присел рядом — видимо, ничего не нашлось. Мохов, докурив, медленно пополз в дом — всё-таки лежать легче, чем сидеть.

Во дворе послышался грохот. Гришка откопал у сарая большую лестницу и приставил к чердаку над сараем, который в пору детства Алексея использовали как сеновал. Через минуту он влетел в дом, прижимая к груди трёхлитровую банку с самогоном. Гришкино лицо выражало крайнюю, самую высшую степень удовлетворённости.

— Вот! — Гришка больше ничего не мог произнести от переполнявших его чувств.

— Откуда? — удивился Мохов.

— Оттуда! — Гришка поднял руку с указующим перстом.

— Что, с неба свалилась?

— На чердаке стоит, красуется, зараза! И молчит жеж, сволочь!

Две рюмки дедовского напитка сделали чудо. Мохов ожил, повеселел, боль прошла. Они расположились прямо на крыльце, чтобы курить, не сходя с места. В доме не курили, такой порядок завели ещё при бабе Дусе. Закусывали солёными огурцами.

Гришка травил очередную байку.

— Моховы — это фамилия, ага! Клан! Вот так вот за яйца всех держали! — Гришка показал на себе, как держали всех Моховы. — Бабка моя, упокойница, говорила, что тут раньше хутор был, моховский. Ить а когда при советской власти записывать стали, то и записали, что деревня. Так и пошло…

Мысли Мохова скакали с одного на другое, нигде долго не задерживаясь. Он не слушал Гришку, лишь следил за его обезьяньей мимикой.

Когда Алексей был ещё совсем маленьким Алёшей, бабушка иной раз брала его на колени и покачивала под неизменное «по кочкам, по кочкам…», а под завершающее «в ямку — бух!» Алёша, всё-таки боявшийся, что бабушка его уронит, громко смеялся…

О жизни деда и бабушки, Павла Фёдоровича и Евдокии Архиповны Моховых, Алексей знал не так уж много, да и то, в основном, со слов деда — бабушка не любила рассказывать о себе, а сам Алексей не очень-то и расспрашивал. Знал лишь, что она родом из Осиновки и что познакомились они с дедом на танцах в сельском клубе. Бабушка говорила, что дед там был самым красивым, «грамотный, в пинжаке и с чубом», а она, как утверждал дед, была «невообразимой гордячкой». «Грамотный» дед после семилетки успел окончить до войны то ли школу ФЗУ, то ли ремесленное училище в областном центре, потому и слыл в Осиновке завидным женихом. Мало того, что моховских там очень уважали, он ещё и сам был Моховым, а это чего-то да стоило.