Юрий Каракур - Фарфор

Но однажды я спросил бабушку:

– Бабушка, а как звали твоего мужа?

Я тогда недавно узнал поговорку Муж и жена – одна сатана и примерял её ко всем: одна ли сатана Слава и Тамара? одна ли сатана Вера и её муж? С кем одна сатана бабушка? Бабушка смутилась: дети не понимают, что между людьми натянута тонкая плёнка, которую нельзя порвать. Но смутилась несильно: детям легко врать, их легко запутать, отвлечь: побеги́ принеси – я побежал принёс. Но я продолжал спрашивать, и наконец бабушка не выдержала прямого вопроса и назвала фамилию – Ожо́гов. И с чувством прошедшей жизни и далёкого разочарования посмотрела в сторону, в то самое место, куда мы смотрим, когда вспоминаем что-то несчастное – влево и немного вниз. Вообще говоря, я рассчитывал на имя (Иван, Дмитрий, Александр), но бабушка, наверное, считала, что я и так знаю отчество своего отца. Я не знал, поэтому, услышав просто Ожо́гов, растерялся: так вызывали к доске. Я стоял через комнату от неё, сразу после фамилии возникает в памяти поверхность лакированного стола. В свои семь лет я совсем не знал, что делать с этой правдой. Ну разве что спросить: а вы с ним были одна сатана? а какой у него был любимый цвет? (у меня – жёлтый) а будем печь печенья? Тогда я не мог решить логическую задачу: у бабушкиных родителей фамилия Каракур, у её сына, моего отца, фамилия Каракур, Ожо́гов никак не оказывается мужем. Когда я это понял, а может быть, мне рассказала мама, я был уже грустным нежным подростком и расспрашивать бабушку было нельзя: вот же она – плёнка.

Автобус приехал к станции «Новокосино». Дождь продолжался, у входа в метро люди слаженно закрывали зонты и спускались по лестнице, недовольно капая. В этот день я улетал в Стамбул, но до самолёта было ещё много времени, и я шёл медленно, чувствуя весь избыток часов впереди. В вагоне напротив меня сидела старушка. Она опиралась о тележку и держала руки, как будто предлагая их для забора крови: синие пальцы, увеличенные, накопленные за всю жизнь суставы, яркие красные ногти, отвлекающие от смерти. Старушка по-дачному прикрыла глаза, и я рассмотрел её лицо: всё ненадёжно повисло, особенно веки, шея показала спрятанное – выпустила две нитки из подбородка, проявила родинки, губы сдались и посинели. Но то, что вечером я окажусь в Стамбуле и нам дадут ключи от крыши, позволило мне и в старушке с сумкой-тележкой увидеть мою любовь и как она бежала когда-то, не заметив, когда Маросейка перешла в Покровку, и только в окнах трамвая, перерезавшего улицу, увидела вдруг своё глупое влюблённое лицо и испугалась, что он не любит её так, как она его. Старушка вышла на «Площади Ильича», я стал шарить по поверхности Москвы в этом районе в поисках рынка, куда она могла бы ехать со своей тележкой, но не нашёл.

В конце концов (в школе задали рассказать о родителях) я отковырнул отчество от отца и получилось – Виктор Ожо́гов. Спустя годы я попытался расспросить отца об Ожогове. Вот всё, что отец захотел рассказать (может быть, больше он ничего и не знает): военный, офицер, во Владимире жил в части, а потом переехал. Это говорилось с чувством, как будто всё и так понятно, отец даже махнул рукой – да ну. Вероятно, у этой истории уже именно такой статус: старое, плотно спрессованное страдание, сколько их было – одиноких беременных женщин, внебрачных детей, а уж сколько было слёз, да ну, всё высушила архивная пыль.

Была ли это вообще настоящая фамилия? Может быть, бабушка выдумала её, зашифровав ожог, полученный в молодости. Может быть, сказала правду ребёнку – так можно ещё откровенничать с котом, прибившимся к ногам в туристическом городе, где нам не жить и даже не ночевать. Но в любом случае в фамилии возникал огонь, что-то красное, поэтому мне представлялся человек с красным лицом, меховая шапка стоит сверху, шутя над замёрзшими ушами – типичный знакомый отца по гаражам, я много видел их в детстве. Непонятно было, как бабушка могла любить такого. Со временем в фамилии появился толковый словарь, восемьдесят тысяч слов, достаточно, чтобы придумать всё самому. А тогда, перед Стамбулом (хотя сам Стамбул здесь ничего особенного не значит, это мог бы быть любой город), долгий эскалатор на «Новокузнецкой» нехотя тянул меня наверх, и я подумал, что бабушка однажды встретилась с Виктором Ожо́говым, и, конечно, у него не было никакого красного лица, он был молодой военный и, вероятно, довольно красивый, если разглядеть в отце всё незнакомое. У метро «Новокузнецкая» стояли люди, вышедшие из дома без зонтов, и с тревогой, торопясь, пережидали дождь. Я знал, что в Стамбуле нужно будет найти какой-то бар и забрать ключи от квартиры, а потом идти по направлению к старой башне и искать дом, ошибаясь улицами, поэтому я с наслаждением свернул в знакомый переулок, который, привычно изогнувшись, привёл меня к кафе, там я собирался пробыть несколько часов. В кафе было мало людей, рабочий день в центре недавно начался. Я решил вычесть из даты рождения отца (20 июня 1952 года) девять (при нормальном течении беременности) месяцев, и получилась середина сентября пятьдесят первого года, и это как будто всё изменило.