Юрий Каракур - Фарфор

А наутро как-то слишком прямолинейно у бабушки острые боли в правой ноге. И даже не в колене, а вся икра как в иголках, пожаловалась бабушка. Она надела очки, села в кресло, ногу положила на стул и стала внимательно, как ребёнка, рассматривать, поглаживать. Рассмотрел и я: бабушкины икры полные, похожие из-за названия на селёдкины животы, страшно, что там и в самом деле иголка, на которую бабушка могла наступить, и иголка по сосудам двигается, и колет бабушкину ногу изнутри, и доберётся до сердца. Тут вот подержи, попросила бабушка, и мы спеленали бабушкину ногу эластичным бинтом. Всё воскресенье почти не вставала, гулять не ходила, разговелась нехотя, капризно, не до яиц. Я сходил в магазин за молоком, встретил там Веру, она сказала мне, что Христос воскрес, и выжидательно заулыбалась. А когда я ничего не ответил, стала учить меня, что нужно отвечать «воистину воскрес». Я это знал, но мне было неловко – в магазине, в очереди, на глазах у раздражённой продавщицы Раисы, и внутри по кругу пакет молока, двести грамм масла сливочного, творогу полкило . Вера пообещала зайти сегодня с куличом. Пришёл домой, а бабушка плачет у окна: «Дохохоталась, старая дура, в такой праздник». Я испугался и пошёл на кухню ставить чайник и, не зажигая света (хмурая ранняя Пасха), ждал и слушал, как чайник, мучаясь на сиреневом кольце газа, копит в себе шум, и боялся вернуться в комнату, где бабушка сидела с перевязанной больной икрой. Я смешил её, я бился лбом об пол, и теперь у неё, раскаиваюсь я, болит нога, и в сером небе строгий бог занёс палку. Шум перешёл в бурление, чайник выпустил пар, я выключил газ. В новой тишине я крикнул бабушке: «Вера-певица сказала, что зайдёт в гости с куличом». Бабушка молчит, вытирает, наверное, щёку рукой, винит меня, что я изображал Капу в платке, что пел «Господи помилуй», и я холодными пальцами, просыпая, кидаю чай в заварочный чайник. Тут бабушка входит в кухню, включает свет и говорит мне: «Убери-ка конфеты со стола, а то эта толстая жопа всё сожрёт». Я смотрю на бабушку: неужели? И бабушка продолжает: «Хоть вату в уши суй, ведь будет теперь свои говённые песни выть». Значит, точно, шутит. Я смеюсь, тихонько, прощённый, а бабушка полирует: «И мёд убери, а то жопа у Веры треснет и песок оттуда посыплется».

В понедельник бабушка дохромала до больницы и выяснилось: тромбофлебит, гепариновая мазь, утягивающие чулки. В бабушкиной ноге образовались вот так, за ночь, маленькие сгустки, опасные, мстительные, которые выждут своё и сорвутся изо всей силы, чтобы подняться в самую бабушкину голову. Но пока мы про это не знаем:

– Врачиха важная, по два кольца на каждой руке, а сама страшная такая, господи, лицо от жопы не отличишь.

(хохочем)

Я ехал в автобусе, шёл дождь, я был влюблён, и так получалось, что изо всякого поворота улицы, между всяких проводов на меня посматривала моя любовь. И тогда я подумал, что ничего не знаю о бабушкиной любви. Ведь была же она – пусть короткая и несчастная, но была. Бабушка умерла много лет назад, памятник на могиле уже постарел и треснул от мороза. Теперь бабушку не спросить, приятно ли ей было проводить пальцем по его вене, легонько, боясь потерять дорогу. Я, конечно, не мог спросить много чего: какими духами она душилась, как отметила своё сорокалетие, о чём думала, пока ехала в троллейбусе, как смирилась с больными коленями и правда ли, что после смерти обоих родителей наступает чувство, что теперь – твоя очередь. Но тогда, по дороге в Москву, в пробке на Носовихинском шоссе, я смотрел из окна автобуса на заброшенный деревянный дом в Салтыковке и думал, используя уязвимое любовное местоимение, что мы могли бы жить тут, и до глупого детально воображал, что стояло бы в комнате, и даже посуда представлялась мне: листики, золото, ягодки. Поэтому из всех вопросов меня тогда волновал один: кого любила бабушка?

Начиная с раннего детства, я проводил у бабушки выходные, а летом жил с ней всё время. Мы делили комнату, дружили и критиковали правительство. В конце восьмидесятых годов (мне было лет семь) родители купили сад – три сотки на другой стороне посёлка, перекинутой через Московское шоссе, не больше получаса артритной ходьбы, и особое усилие в конце, потому что последний участок пути – спуск с холма. Мы с бабушкой ходили в сад почти каждый летний день, пропускали только, если у бабушки сильно болели ноги, если день рождения мамы и отца (оба в июне), если нагрянула тётя Лара из Москвы, если проливной дождь с утра. А так – каждый день уже за завтраком начинались планы: чего прополоть, чего полить (график подачи воды), чего подкормить, чего собрать, чего купить по дороге, чтобы поесть там, когда выйти из сада, чтобы успеть к вечернему сериалу – миллиметровая бумага дня. В саду бабушка сидела на перевёрнутом ведре у куста и заинтересованно собирала смородину. Сложно было представить, что кто-нибудь когда-нибудь целовал бабушку в губы. Собственно, до бабушкиной любви мне не было дела, меня скорее удивляло такое остроумие – перевернуть ведро и сесть, вот бабушка находчивая.