Юрий Каракур - Фарфор

Ах, сентябрь, удивился я.

В детстве я часто рассматривал старый набор открыток с видами города Владимира. Цветные, не очень чёткие снимки будничного города – автобус отъезжает от Золотых ворот, женщина торопится через дорогу, извиняясь всем телом перед машинами, вечно бегут дети, красиво едет зелёненький «москвич»; безлюдная и безмашинная вокзальная площадь, но видно, что на путях коричневеет товарный поезд; пара мрачных, грязнокаменных церквей, снятых крупно, портретно; гордо построенное бетонно-стеклянное здание – «Дом быта», памятник трём серьёзным, в шлемах, людям, которые сидят спина к спине, встроенные в высокую стелу. На обратной стороне были подписи, но я предпочитал спрашивать: Бабушка, а это где? Бабушка, а это что? Бабушка, а что это за памятник? Улица Ленина, Октябрьский проспект, дом быта, парк Пушкина, памятник трём дуракам. Слово дурак было весёлым, поэтому про памятник я спрашивал чаще всего. Поражали меня на этих открытках две вещи: можно рассмотреть туфельки и сумочку женщины, переходящей дорогу, и яркая многоцветная осень, которую, кажется, специально дожидался фотограф. И теперь, когда я понял, что бабушкина любовь (наверное) происходила в сентябре, эти открытки тут же вспомнились мне. На них, кажется, был конец шестидесятых, но пусть в сентябре пятьдесят первого года почти не было осадков, пусть погода стояла сухая и яркая, так что открытки очень подходят. Поэтому я отправил людей спешить на работу в исторически неточных плащах и пиджаках, отпустил автобус, и он свернул на улицу Ильича, женщина наконец перешла дорогу, добежали дети, которые все эти годы догоняли Машу. В городском саду играет духовой оркестр – это вылетело из кавычек, из радиоприёмника, из раскрытого окна по улице Парижской Коммуны, песня, популярная с сорок девятого года, удобная для того, чтобы до самой остановки напевать про себя. Сирень кажется не разросшейся, деревья кажутся начинающими, начало всякой обозримой жизни, бабушка живёт во Владимире на улице Парижской Коммуны второй год, в одном доме с сестрой Валей, к которой она и приехала из Новоазовска. У Вали муж-военный, у бабушки светлый плащ. На скамейке, где сидишь ты, нет свободных мест.

Дальше встаёт библейский, изначальный вопрос: «Как они познакомились?» Если узнать, кажется, получишь разгадку и тут же закиваешь головой: ох, да, конечно. Требуются какие-нибудь лёгкие (может быть, даже праздничные) обстоятельства: городской парк, танцы, платьице, девушка, как вас зовут? В календаре из возможных праздников на август – день авиации и день шахтёра, на сентябрь – день танкиста. В небе, под землёй или на тяжёлых гусеницах – я не мог выбрать, где они встретились, просто включил фонари (уже стемнело), запустил оркестр (скрипка фальшивит), танцы под открытым небом, которое со значением проглядывает между деревьев, из темноты в электрический свет выходит военный, он посмотрел, она посмотрела, кто-то засмеялся, потому что его лицо расплывается, как будто он бежит и нельзя поймать его в объектив, ведь у нас нет ни одной фотографии Виктора Ожогова. И даже бабушка, наверное, с годами позабыла, какое у него лицо, если сидеть по правую руку, если лежать с левой стороны, осталось только что-то хмурое, из автобуса, когда ему неудобно было держаться, а она на повороте ухватилась за него. Из всего возможного в тот вечер казалось достоверным только бабушкино желание обернуться, похожее на зуд, чтобы ещё раз посмотреть на него, и она не сразу, но оборачивается, и когда оборачивается, появляется странное чувство, будто тебя пощекотали и этим пошутили над тобой, как было у меня, когда я ждал друзей у Золотых ворот, они опаздывали, и даже эти обстоятельства помнятся не сами по себе, а в нагрузку к тому, что я обернулся на здание института, в котором учился, и увидел, как студенты выносят какой-то мусор после летнего ремонта, и я, притворно интересуясь бюстом старика на фасаде, снова обернулся и снова посмотрел на одно лицо, и потом, даже как будто опасаясь, не упадёт ли бюст, обернулся ещё раз и посмотрел ещё раз на то же самое лицо, был конец августа, совсем скоро начинался новый учебный год, и всё теперь было как-то связано с эскизом этого человека: профиль, длинные волосы, тянется рука. А также стук туфелек по улице Парижской Коммуны в 1951 году: медленный, разгадывающий (показалось или нет?), а меня – Виктор.

В кафе стали приходить люди, чтобы выпить кофе во время перерыва, они громко обсуждали коллег и рабочую переписку, поэтому я решил прогуляться до Покровки, где у меня была назначена встреча. Дождь закончился, на Пятницкой улице шумели лужами машины, но как только я свернул в переулок, город как будто прикрутили, стало тихо. Я перешёл два моста – Комиссариатский (быстренько, как ножничками отрезать нитку) и Большой Устьинский (долгий, старательный надрез, с трубами и храмами), свернул на Яузский бульвар. На фасаде большого жёлтого дома разлучены входом во двор колхозница и рабочий, не могут повернуть головы. Тихо, почти тайно начался Покровский бульвар. Чем выше и ближе к Покровке я приближался, тем больше казалось мне, что я попадаю в самый плотно сплетённый, самый красный фрагмент узора. А когда на перекрёстке с Подколокольным переулком передо мной проехал трамвай, моё лицо четыре раза мелькнуло в створках дверей, и я понял, что уже слишком сильно влюблён, что любовь моя грустная и тяжёлая, и лицо, расслабившись при ходьбе, выражает страдание, особенно – подбородок. Мы встретились на Покровке, сменили местоимение и поехали покупать турецкие лиры, в этом чувствовалась глупенькая шутка, и шутить её не хотелось, а вечером в Стамбуле, когда мы вышли из автобуса, нас обступила плотная, слабоосвещённая вязь улиц, в которой я оказался совсем беспомощным. Даже с картой я не мог понять, куда нам нужно идти. Сам я никогда – так я сказал – не нашёл бы нужного бара. Это была, конечно, неправда, но мне хотелось сказать именно так: сам я – никогда. Бармен с ключами от квартиры ждал нас и обещал проводить до места, когда закончится его смена, вери сун, окей? В баре играла музыка, люди громко говорили и смеялись, всё это казалось неправильным. К счастью, бармен освободился минут через двадцать. Повторяя его ловкость, мы сворачивали с одной улицы на другую, сначала легко, обсуждая Москву, куда бармен собирался приехать (конечно, летом, русской зимы он боится), но потом почувствовалась гора под ногами, идти стало тяжелее, все замолчали. Я вспомнил, что наш дом рядом с какой-то башней, и усложнение пути казалось справедливым. Улицы упрямились лестницами, начались состарившиеся красивые дома, абсолютно тёмные, только изредка гордилось освещённое окно. На каждый такой дом я смотрел, примеряясь, не он ли окажется нашим, и действительно мы остановились около старого пятиэтажного дома с тёмными окнами. Началось назидательное представление ключей: этот ключ от входной двери внизу, окей? этот – от двери в квартиру, окей? этот – от двери на крышу, окей? Связка всего одна, поэтому не теряйте и не расставайтесь, окей? Нет, от квартиры – вот этот, окей? Окей. Мы поднялись по довольно узкой тёмной лестнице на пятый этаж, деревянные двери хмурились в темноте. Наша квартира была на последнем этаже, выше – только терраса на крыше, бармен не повёл нас туда, но ещё раз обнажил нужный ключ в связке, окей? В квартире он пощёлкал выключателями, как бы проверяя, работает ли электричество, открыл холодильник, в котором, как от испуга, покатились бутылки пива, показал, разулыбавшись, две стопки постельного белья, окей? и ушёл. Я совсем не запомнил внешности бармена. Я обошёл комнаты, взглянул на письменный стол, на книжные полки, открыл платяной шкаф в спальне, и стало очевидно, что в этой квартире живут постоянной нетуристической жизнью и буквально перед нашим приездом тут наспех убрались и попытались спрятать следы: прочитанные книги, мятые журналы, много раз поточенные карандаши, рисунки и фотографии ворон на стенах, неочевидно подобранные, чего-то недоговаривающие. Квартира лицом (спальня, кухня и ванная) выходила на пролив, а затылком (гостиная с диваном и книжными полками) на улицу, по которой мы пришли. Нам непременно хотелось сегодня перед сном подняться на крышу, поэтому мы, предварительно повторив ключи (этот – от чердака) и пошутив над барменом (окей?), вышли в подъезд. Мы поднялись два пролёта по сжавшейся ещё сильнее лестнице, как бы жалеющей для нас вида с крыши. В конце была железная дверь с навесным замком. Замок легко, по-детски подчинился, мы сделали последний шаг, и я испытал торжествующее чувство свободы, может быть, потому, что лестница была уж слишком узкой, дверь слишком массивной, тюремной, а теперь я выше всего вокруг и могу неограниченно смотреть далеко и вверх. От нашей крыши отступали, с каждым шагом оказываясь ниже, крыши других домов, и мы сразу увидели, что на соседней спят двое мужчин, чем-то прикрывшись. На углу следующего дома возражала первыми неоновыми буквами вывеска отеля. Дальше – непонятная, как будто неопрятная темнота, после которой в очевидном блестящем месте начиналась вода, затаившая силуэты чёрных ночных барж, неохотно повторявшая мелкие огоньки противоположного берега. Мы постояли немного и спустились в квартиру, был уже первый час ночи. Я решил спать на диване в гостиной, не оправдав улыбок бармена. Конечно, я устал, день был долгим, но холодная ванная, откуда был слышен крик чаек над проливом, холодная вода в душе разбудили меня, и заснуть я не смог: вспомнилась Москва, дождь на Пятницкой улице, и как сегодня (не вчера, не позавчера, это всегда удивляет после самолёта) я шёл по Комиссариатскому мосту. Я пролежал полчаса в темноте, квартира спряталась и неопределённо, смутно угрожала. Когда я, не выдержав, включил торшер, квартира вскрикнула, застигнутая врасплох. На стене над письменным столом стаей висели фотографии ворон. Я подошёл к ним, зажёг настольную лампу, и лица ворон ярко зачернели. Под маскировочными картами и путеводителями, набросанными для туристов, лежала папка с акварельными листами. Внутри оказались рисунки ворон, летящих, сидящих, нахохленных, смотрящих через плечо. Сперва я изучал каждый рисунок, но потом стало понятно, что все эти рисунки – бесконечная тренировка в попытке получить идеальную ворону или свидетельство большой долгой любви, художник заканчивал и начинал снова. Поэтому я, обидев оставшихся ворон, не стал смотреть до конца. Под папкой был учебник для художников «Динамическая анатомия», на обложке – освобождённый от кожи мужчина в мраморной позе: преклонил колено, одна рука за спиной, другая – удерживает голову. Внутри книги мужчина камерно, напрягая красные нити мышц, поворачивал голову то вправо, то влево, выгибал шею, выставляя сильный кадык, как будто от удовольствия или усталости, показывал, засмотревшись на кого-то другого, равнодушный профиль. Потом наступила гордящаяся, в полный рост, нагота, с глупым отсутствием полового члена и ягодным изобилием зада. Он то приседал, то высоко задирал ногу, разлучая ягодицы, то победно, как после забитого гола, поднимал руки, то вдруг балетно вытягивал руку и тонкие крепкие пальцы. И наконец появились отделённые от тела части: доверчивые ладони, ожидающие прикосновения, нервно вывернутые (лицо можно представить себе) запястья, негодующие кулаки, безразличные, невлюблённые кисти, процедурно выгнутая рука, показывающая обычно спрятанное, беззащитное место, из которого берут кровь, приседающие ступни. Я вышел в коридор, зажёг свет (дверь в спальню была плотно прикрыта), на противоположных стенах вспыхнули два зеркала, дотошно отражающие друг друга. Над одним из них висела, прислонясь лбом к дверному косяку, аккуратно (особенно лапки) вырезанная ворона. Я рассмотрел свой затылок в противоположном зеркале, повертел головой, выгнул шею, проверяя точность эскиза. Потом разделся и повторил несколько поз из учебника, провёл рукой по груди и животу, даже вздохнул как от удовольствия. Закрытая в спальню дверь скорее интриговала меня, чем пугала. Я попытался присесть на корточки, нагнуться так, как это делал мужчина в книге, но так у меня не получилось: выпирали кости, не хватало мускулов. Я слишком близко, по-детски, увидел пол, застеснялся маленькой вороны и вернулся на диван. С нижней полки журнального столика поздоровался журнал HELLO. На обложке была свадебная церемония принца, которая прошла несколько лет назад. Я перебрал ещё несколько журналов, все старые. А под ними – сложенный настенный календарь трёхлетней давности. И я подумал, что хозяин, скорее всего, умер, и теперь его неразобранную квартиру, со всеми рисунками, сдают туристам. Квартира тут же заныла, затосковала, почернела, и как я ни пытался отправить хозяина на работу в Германию, всё равно он умирал, умирал. Мысли о смерти хозяина, старые рисунки, теряющие грифель, чёрно-белые фотографии ворон – всё это стало как-то мешать мне. Этой ночью в Стамбуле мне показалось, что умереть, бросив птиц, несложно, а ушедшую любовь было жаль. Поэтому молодая, сфотографированная бабушка полюбила Виктора, и далёкая, чёрно-белая, красивая шея выгнулась в пятьдесят первом году в городском трамвае, где их раскачивало из стороны в сторону.