Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Старик поднял голову, из-под черной шляпы показалось словно залитое дождем восковое лицо с приоткрытым ртом под седыми усами.

– Ни к чему оставаться под дождем. Пойдемте, я отведу вас домой, – проговорил Бернар, помогая ему подняться. – Обопритесь на меня.

Лу-Папе взял его под руку, словно старого друга. Его тихие рыдания прерывались задушенными всхлипываниями.

– Вам плохо?

Старик был не в силах отвечать.

Они прошли мимо лестницы, на которой стоял Анж, зажигавший фонари.

– Привет! Что-то не так? – поинтересовался он.

Лу-Папе как будто ничего не слышал, вместо него ответил учитель:

– Да, я веду его домой.

– Добрая настойка с капелькой водки, и он придет в себя… Папе, будь осторожен, в твоем возрасте небольшой сквозняк может причинить большой вред! Не дури и сразу ложись в постель!

Чуть дальше Лу-Папе остановился. Он весь дрожал…

– Мне кажется, следовало бы вызвать врача… если хотите, я позвоню в Ле-Зомбре, – предложил Бернар.

– Спасибо, не нужно. Я знаю, что со мной, – отвечал Лу-Папе хриплым голосом. – Знаю…

Глухонемая, дожидавшаяся его возвращения, завидя их из окна, вышла на порог и, испуская полные отчаяния вскрики, спустилась по тропинке, чтобы помочь.

Взяв его под локоть, она повела его в дом.

На следующий день Филоксен увидел приближающегося к кафе Лу-Папе, одетого по-воскресному.

– Что с тобой, Папе?! – воскликнул он, когда тот поравнялся с террасой.

Лицо старика стало совсем маленьким, а седые волосы были белыми как снег.

– Иду в Ле-Зомбре по делам.

Припадая на одну ногу, он продолжил путь.

– Что это с ним? – призадумался Филоксен. – Не иначе как что-то случилось.

– Видел Папе? У него лицо покойника! – проговорил, обращаясь к Филоксену, Памфилий, куривший на пороге своей мастерской.

С этого дня Лу-Папе каждый день видели утром на семичасовой мессе.

– Недобрый это знак… – не раз говаривал Памфилий. – Видать, придется и для него готовить ящик!

Булочник, заднее окно дома которого выходило на лощину, почти каждое утро наблюдал, как Лу-Папе поднимается в Массакан. А обратно спускается только вечером.

– Больно смотреть на него, – провожая его взглядом, говорила булочница. – Ходит туда, вспоминает своего племянника. Он теперь остался совсем один, бедный… и двигается с трудом…

Несколько дней спустя Лу-Папе вроде заново обрел силы: его видели на эспланаде с Дельфиной. Каждый вечер он снова и снова просил ее рассказать о письме и о признании Флоретты, но сам не признавался ни в чем.

По утрам он садился на лавочку возле булочной, и булочница, у которой был наметанный глаз, подметила, что он дожидается, когда за хлебом придет Манон; стоило ей появиться, как он не сводил с нее глаз, а когда она уходила, шел за ней следом, словно загипнотизированный.

– Хе-хе! Старый волокита все еще неравнодушен к молоденьким! – сообщила булочница своему муженьку.

– Хочешь сказать, что он впал в детство? – пожав плечами, ответил булочник.

Накануне Рождества Лу-Папе позвал господина кюре, чтобы причаститься.

Он лежал очень бледный, с впалыми щеками, но говорил как обычно, вполне разумно, взгляд его был ясным.

– Мой дорогой друг, – обратился к нему кюре, – я вовсе не вижу, чтобы вы были на пороге смерти!

– Зато я вижу, – отвечал Лу-Папе, – и знаю, что отойду в мир иной этой ночью.

– Но что заставляет вас так думать?

– Я умру, потому что мне больше не хочется жить. Что ж, исповедуйте меня. Вы убедитесь, что я в этом нуждаюсь.

– Известно ли вам, что самоубийство – смертный грех? – спросил священник.

– Мне нет нужды кончать счеты с жизнью. Только и требуется, что не мешать смерти забрать меня. Исповедуйте меня по полной, ну и елеем помажьте, чтоб как положено.

Господин кюре долго оставался в доме Субейранов. Он вышел оттуда задумчивым. Филоксен, Анж и Памфилий пришли проведать Цезаря и узнать, как он и что, – они стояли и ждали у порога под серым небом на ледяном ветру, держа руки в карманах и втянув головы в плечи. Из дома вынесли дароносицу со святым елеем, они сняли шляпы, затем Памфилий постучал.

Дверь не открылась, но за стеклом показалось лицо глухонемой: прижавшись щекой к сложенным вместе кистям рук, она дала им понять, что он спит, и они спустились в деревню, где сели играть в маниллу.

Когда раздался колокольный звон, возвещающий о полночной мессе, Лу-Папе бесшумно встал с постели. Написал длинное письмо. Затем тщательно побрился, пригладил щеткой свои белоснежные волосы и облачился в свой самый красивый костюм из черного бархата, жилет из драпа с вышивкой на старинный манер и галстук с шелковыми выпуклыми вставочками. Надев на мизинец золотой перстень и сложив переплетенные четками руки на груди, он вытянулся на постели.