Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Лу-Папе рассказывал об Африке, о баранах, целиком зажаренных в яме, об арабских танцовщицах, исполнявших танец живота под звуки флейты и тамбурина. Старуха слушала, не произнося ни слова, но в какой-то момент, повернув к нему невидящие глаза, промолвила:

– Африка, танец живота – все это прекрасно, но ты совершил одну непростительную глупость, когда находился там…

– Я?

– Да, ты. Я говорю «глупость», но это сродни преступлению!

– Какую еще глупость?

– Только не говори, что забыл какую.

– Я что-то не возьму в толк, о чем ты. Все офицеры были мной довольны, меня даже медалью наградили! Когда меня ранило, собирались присвоить мне звание капрала.

– Я не об этом. Я говорю об одном письме, которое ты получил.

– Что за письмо?

– Письмо, которое заслуживало того, чтобы на него ответили. А ты не ответил.

Он смотрел на нее, хмуря свои густые седые брови.

– От кого было это письмо?

– Что ж! Я понимаю, ты не хочешь мне в этом признаться, думаешь, что я ничего об этом не знаю.

– Дельфина, клянусь тебе…

– Не клянись, нехристь! Прости, что напоминаю тебе о том, о чем тебе неприятно вспоминать. А вот и Клеретта… Слышу ее шаги. Подойди поближе, девочка моя! Посвежело, мне будет лучше у камелька. Прощай, Цезарь. До завтра. И будь спокоен: я никому никогда об этом не говорила и с тобой больше об этом не заговорю!

Лу-Папе долго размышлял: кто бы мог написать ему в Африку? Он и впрямь получил письма три или четыре от отца, который рассказывал ему об урожае, о муле, о собаке, о родне. Мать обычно делала приписку, – пожалуй, и все… Еще Англад прислал одну или две почтовые открытки. А кто же еще? Больше никто. Абсолютно точно – никто. Дельфина, должно быть, ошибается. Либо выдумала что-то, чтобы заинтриговать его? Либо начинает выживать из ума?.. В ее возрасте такое случается. Но все же он отказался от столь легкого объяснения. Дельфина никогда ничего просто так не говорила, а ее память осталась непогрешимой. Что-то наверняка за этим кроется, но что?

И только когда он лег в постель, вдруг вспомнил: он и правда получил письмо от Кастаня, известного пьянчуги, которому его отец одолжил денег: тот не вернул, и ему в связи с этим грозило наложение ареста на имущество.

Этот Кастань умолял его замолвить за него словечко перед своим отцом и передать тому: если его добро арестуют, он наложит на себя руки. Тогда он, Цезарь, не поверил ни одному его слову и даже не удостоил его ответом, а два месяца спустя отец сообщил ему в письме между двух малозначащих новостей, что Кастань повесился.

«Если она об этом, право слово, тут не о чем и говорить!»

Однако утром, когда он брился, история с Кастанем вновь пришла ему на память.

– И потом, – вслух размышлял он, – когда одалживаешь денег, делаешь это для того, чтобы тебе их возвратили. Даже если бы я ответил Кастаню и написал отцу, ничего бы не изменилось. Старик был еще упрямей меня, к тому же он был прав!

Он снова встретил Дельфину на эспланаде в пять часов.

– Я узнала тебя по шагам, – сказала она ему.

– У тебя такой тонкий слух, что он заменяет тебе зрение!

– Нет, не заменяет, Цезарь. Не заменяет…

– Скажи, Дельфина, это письмо, о котором ты мне толковала вчера… я вспомнил.

– Ну конечно, ты не мог не вспомнить. Но раз тебе это неприятно, поговорим о другом.

– А почему это должно быть мне неприятно? Этот Кастань был не бог весть что. И потом, не я же его повесил. Он всегда был запойным пьяницей, и…

– Вижу, ты продолжаешь делать вид, что не помнишь, но только зря теряешь время и лицемеришь. Этот Кастань… да я и не помню, кто это, и вовсе не о нем хотела с тобой поговорить.

– Но кто же еще мне писал?

– Тебе это известно не хуже меня, потому как ты не можешь забыть об этом!

– Дельфина, мы сидим напротив церкви, передо мной крест, вон там, на колокольне. Так вот, перед этим крестом я клянусь тебе, что не ломаю комедию. Клянусь, что не получал других писем, кроме писем отца, Англада и Кастаня.

Старуха повернула к нему свои мертвые глаза:

– Если это так, это было бы бедой.

– Почему?

– Поклянись мне еще раз, что не лицемеришь.

– Еще раз клянусь. Так кто мне писал?

Поколебавшись, она склонилась к нему и, понизив голос, проговорила:

– Флоретта.

Лу-Папе вздрогнул:

– Флоретта Камуэн?

– Тебе прекрасно известно, что была только одна Флоретта.

– Ты уверена, что она писала мне?

– Я сама отдала письмо в руки почтальона, потому как она не хотела, чтобы о нем узнали.