Марсель Паньоль - Жан, сын Флоретты. Манон, хозяйка источников

Лу-Папе сильно сдал. Он почти не работал, его виноградником в ложбине занимался Памфилий, и все же кое-что он не оставлял своими заботами: что ни утро поднимался он в Массакан, где ухаживал за тремя рядами гвоздик, которыми по воскресеньям убирал могилу Уголена. При этом он охотно каждый день сражался с другими завсегдатаями кафе в маниллу и никогда не жаловался, разве что однажды вечером. Как-то Манон, проходя мимо кафе, улыбнулась мужу, и когда все провожали ее взглядами, Филоксен заявил:

– Невероятно, до чего красивой стала…

Учитель выпятил грудь вперед, а Лу-Папе прошептал:

– Она всегда была красивой. На мое несчастье.

Слеза скатилась по его щеке в усы, он дважды шмыгнул носом и спросил:

– Так что у нас козыри?

Батистину с козами, ослицей, собакой и топорами Джузеппе перевели на житье в Розмарины. Она продолжала вести прежний образ жизни: бродила по холмам, собирала травы, делала сыр, а близнецы Англада возделывали поля. Плантацию гвоздик они забросили, потому как приходилось слишком о многом думать, и потом это была, по их мнению, «очень уж деликатная работа»; однако благодаря источнику они возобновили выращивание тех культур, которые когда-то здесь росли при Камуэне Старшем, и в хороший год доставляли на рынок в Обани полные возы овощей.

Часто, по четвергам или воскресеньям, Манон, Бернар и Магали навещали Батистину и все вместе обедали; Батистина, как и прежде, за стол не садилась, оставаясь у очага. Иной раз влюбленные молодожены на зорьке отправлялись в холмы. Бернар продолжал собирать камни для «школьного музея», за что получил похвалу от господина инспектора начальных школ, Манон ставила ловушки («как раньше», говорила она), затем они завтракали под старой рябиной, причем Манон никогда не забывала прихватить бутылочку молока для «лембера», но огромная ящерица, вероятно в силу фрейдистского отвращения, отказывалась выползать из своей норы в присутствии красавца Бернара, и тому приходилось оставлять их наедине, улыбаясь и изображая снисхождение, но на самом деле не на шутку досадуя. Иногда их сопровождал Памфилий с ружьем, зажатым под мышкой. Манон по-прежнему испытывала к нему настоящую нежность из-за тех черных стрел. Он поджаривал отбивные или сосиски на тимьяновых углях и посыпал их молотым чабером, а Манон тем временем залезала на сосну и бросала оттуда мужу шишки.

Но в сентябре пришлось отказаться от подобных прогулок, ее походка изменилась – она ходила, откинувшись назад и впервые в жизни наступая на пятки. Памфилий, тайком от всех, сходил в Руисатель и поставил свечку в церкви, прося о том, чтобы новорожденный не был горбатым.

В этом году в деревню вернулась старая Дельфина, тетка Анжа-фонтанщика. Когда-то давно она вышла замуж за сына Медерика, таможенника из Марселя, который отложил кругленькую сумму на черный день и полностью воплотил в жизнь свой идеал – в конце концов добился пенсии. Они прожили очень счастливо до преклонных лет, но затем бедняжка Дельфина постепенно лишилась зрения, а ее муж, чья нежность помогала ей превозмогать недуг, умер в день золотой свадьбы… И она перебралась со своим небольшим скарбом и половиной мужниной пенсии к племяннику, который был донельзя рад этому.

Дельфина была очень рослой, широкой в костях и худой. Памфилий не раз говаривал, что она могла бы послужить в качестве великолепного «пугала в смоквенном саду»; и впрямь, дети ее боялись из-за того, что на ее по-мужски крупном лице после смерти мужа раз и навсегда застыли морщины и образовалась маска, жесткая и белая, словно мраморная.

Каждый день, во второй половине, красавица Клеретта, племянница Дельфины, выводила слепую тетку на эспланаду и оставляла ее на солнышке на скамье. Седая голова пожилой женщины всегда была покрыта черной кружевной мантильей, заколотой под подбородком аграфом, возможно из золота, а на плечи наброшена накидка из черного, слегка облезлого бархата. Опершись обеими руками на набалдашник трости, она молча дремала, прислушиваясь к деревенским звукам, все тем же, что и в годы ее детства… Почти все прохожие заговаривали с ней, часто к ней подсаживался и Лу-Папе, знавший ее еще в годы их юности: они вспоминали далекое минувшее время, когда цыплята, откормленные зерном, стоили двенадцать су за пару, времена года были такими, какими им и положено быть, а у них самих не было ни одного седого волоса…

Одним осенним вечером они, как обычно, болтали, повернувшись спиной к закатному солнцу, последние лучи которого согревали их плечи.