Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Она берет его ладонь — сначала долго выдирает из зажатых намертво деевских коленей, затем разгибает сомкнутые в кулак пальцы — и накладывает на свою грудь. И вторую ладонь берет и тоже накладывает.

— Ну же, — говорит.

А пальцы-то у Деева — черные, кровью измазанные. Жаль, если испачкают чистое женское тело. Он пытается отдернуть ладони, но Белая придерживает их крепко, не вырваться.

— Ну же, Деев, — повторяет она и сильнее сжимает его руки. — Думаете, я не знаю про открытую дверь по ночам? Не вижу, как вы на меня смотрите?

Нежная женская кожа медленно покрывается пупырышками от прохлады. Как у Зозули когда-то — здесь же, на этом диване.

А Белая уже и ремень его распускает — ловко, в один миг. И гимнастерку его расстегивает, стягивает через голову, — деевские руки безвольно бултыхаются в воздухе, словно кукольные. И ботинки с него скидывает, и сдергивает обмотки со ступней. И укладывает его на диван — под спиной у Деева топорщатся пружины, дырявят ему ребра, — а сама укладывается рядом. Ее тело — на его. Ее лицо — на его. Ее губы — на его: Белая целует Деева, долго и горячо. Как здоровяк Лысый в свияжском ЧК.

— Я помогу, — шепчет. — Помогу.

И что-то переворачивается в нем — или это мир переворачивается? — или это он сам переворачивается на узком диване? — и тяжело ухает вниз.

— Вот и славно, — дышат ему в ухо женские губы. — Вот и славно, хороший вы мальчик.

А он дышит в эти губы.

И кто-то еще дышит рядом, очень близко. Кто-то третий.

Белая держит лицо Деева в своих ладонях, не дает повернуться и взглянуть.

— Черт с ним, с пацаненком, — говорит. — Пусть смотрит.

Да с каким таким пацаненком? Кто это дышит в полумраке, из-под стола? Неужто Сеня-чувашин?

Деев тянется к окну и раздергивает занавески:

— Сеня!

Нет, не Сеня — другое лицо.

А Сени — нет.

На диване — бледное женское тело. Ключицы — как спицы. Ребра — как стиральная доска.

Нет Сени.

Деев поднимается и, застегивая на ходу галифе, бредет вон из купе.

Шагает куда-то, шагает, шлепает босыми ногами по холодному железу — и сам не понимает, как оказался на вагонной крыше. Уместился меж люков и труб — лежит.

И вот уже орет басом паровоз и стукают колеса — “гирлянда” трогается прочь от Бузулука. И радоваться бы — уехали, наконец уехали! — да не выходит. В груди режет, словно рассек топором ребра, а не лоб. И в горле режет, и в глазах. Нестерпимо хочется плакать, но нечем — глаза сухие. И дышать хочется, но боль не дает. Он втискивает лоб в скользкую крышу, размазывая по жести кровь, и выдавливает из себя эту боль через рот и нос — мычит. А когда воздух в легких кончается, вдохнуть уже не умеет — лежит без дыхания.

Голых ступней касается что-то теплое, влажное, щекочет нежно подошвы и пятки. От неожиданности Деев всхлипывает и оборачивается: это верный Загрейка подполз осторожно и лижет хозяину босые ноги.

Лю-у-у-уди мои, лю-у-у-уди! Где же вы? Я здесь.

Я ползу, ковыляю, бегу по земле. Имею ноги и руки, рот. Пальцы, чтобы хватать. Зубы, чтобы кусать. Глаза, нос, кровь под кожей — все имею. Все как у вас. А вас нет. Я есть, а вас не осталось. Головой во все стороны — верть-верть: где люди, где-е-е-е? Давно сгинули.

Земля — не сгинула. Небо — не сгинуло. Земля черная, красная, рыжая, рыхлая. Небо серое, синее, в зелень и в желть. Между небом и землей всё — есть. Много чего есть. И я — есть. Я — не сгину.

Была когда-то изба. Печь в ней шершавая и жжет, аж больно. Из бревенчатых стен смола сочится, пальцем сковырни и соси. Окна — мелкими дырами. Дверь — большой дырой. Из-под половых досок землей пахнет. По полу ползают муравьи. Ползает сестра. Муравьи вкуснее смолы.

У муравья тело блестит, как ягода. Но ягод мало, а муравьев много. Чего много, то и ем. А зимой — ни ягод, ни муравьев. Только снег и сестра — орет, орет, о-ре-о-о-о-от…

Была когда-то мать. Пела на ночь: “Поскорее засыпайте, поскорее умирайте”. Я не послушал. Я непослушный. Я некрасивый, она сама говорила. Я неуклюжий. Я не сгину.

И сестра не послушала. У нее пузо тыквой, а ноги кривые, как ветки. Волосы — воронье гнездо. Ходить не умеет — ползает. А я умею. Я умелый. Я все умею: глодать, высасывать, разгрызать. Зубы есть потому что. А у сестры нет — не растут.

И у матери есть, давно выросли. Уже выпадают. Мать старая. Седина в волосах — инеем. Инея этого все больше, больше — я бы замерз, а она не мерзнет. В метель без тулупа ходит — не мерзнет. Белье в реке полощет — не мерзнет. Сильная. От матери уходить нельзя.