Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

В темноте едва отыскал нужную дверь и заколотил к нее кулаками, ногами: где мой уголь?!

Смотрят на Деева одни только черные окна: в кабинетах никого. И беженцы разбуженные смотрят, едва различимые в предутренних сумерках. И луна с неба — полупрозрачная уже, готовая исчезнуть. Скоро утро.

Он идет обратно к эшелону и грохает кулаком в дверцу кухонного вагона. Когда в раскрывшейся щели возникает испуганный Мемеля, всклокоченный со сна и на всякий случай с топором в руках, — забирает у него топор. Подходит к единственному на всю округу дереву — большому осокорю, под сенью которого лепятся две перронные скамейки для ожидания, — и начинает рубить.

Нет угля — будем топить дровами. Не выдали дров — сам возьму. Прямо сейчас.

Чох! Чох! — раздается гулко, отражается от бревенчатых вокзальных стен.

Спавшие на скамейках беженцы расползаются испуганно, как тараканы. Да и все, кто лежал на земле поблизости, тоже расползаются: осокорь могучий, ветвистый, упадет — перешибет.

Чох! Чох!

Ствол мягкий, будто глиняный. Топор ударяет часто и входит глубоко. Щепки брызжут из-под лезвия.

Уехать! Уехать!

— Товарищ начэшелона! — испуганный машинист маячит на путях, нелепо придерживая штаны (не смог в темноте застегнуть ремень, штаны кое-как натянул, а куртку не успел, так и прибежал в одном исподнем верхе). — Уголь утром обещали, может, подвезут еще…

Сестры в пальто поверх ночных рубах скачут по рельсам.

— Немедленно прекратите разбой! — голос Белой рядом.

Уехать! Уехать!

Проснулись собаки — сперва ближние, затем дальние, — лают ошалело, все более возбуждая друг друга.

Ночной смотритель вокзала — старикашка в форменном кителе — растерянно топчется по перрону, тряся седыми лохмами.

Чох! Чох!

Край неба уже алеет, наливается утренним светом. Вот и солнце взошло.

— Отнимите у него топор!

— Чтобы он тебя этим же топором — пополам? Дураков нет!

— Да бегите же за начальником станции! Этот психический сейчас тут все в капусту порубит.

— Господи, пресвятая Богородица!..

Уехать! Уехать!

Разжарило — не то от солнца, не то от работы. Перекидывая топор из руки в руку, Деев сбрасывает бушлат и работает в одной рубашке — подрубает осокорь уже с другого бока.

Чох! Чох!

— Стой, дурак! — голос издали.

Со стороны города бежит-спотыкается начальник станции в окружении пары доброхотов, что сообщили ему о происшествии.

Но Деев не слушает. Упирается в подрубленный ствол спиной, а в землю ногами. Напруживает мышцы, толкает плечами дерево. Осокорь трещит и валится — чуть не навстречу спешащему начальнику.

Дерево падает аккуратно: меж вокзальным зданьицем и складскими избами, не задев ограждения и скамейки. По бокам вздымается бурая пыль вперемешку с мусором, обсыпает отпрянувших зрителей.

— Эх! — только и может выкрикнуть начальник станции.

А Деев уже обрубает со ствола сучья: чох! чох!

Уехать! Уехать! — ветки звенят и отскакивают с тополя одна за другой.

— Собирай давай! — командует Деев машинисту. — И раскочегаривай машину. Я пока еще нарублю.

Тот — рохля бестолковая! — мнется, не решается на людях присвоить добычу.

— Ты что бесчинствуешь, ирод?! — начальник станции расталкивает столпившихся. — Думаешь, если везешь гол-детей, так тебе все дозволено?

Только к Дееву не подойти — топор свистит в воздухе, как умелая коса в сенокос.

— Некогда мне с тобой разговаривать, — бросает Деев через плечо в перерывах между ударами. — Не можешь помочь, так не мешай.

— Да я из-за твоих детей весь город с ног на голову поставил! Половина горЧК сегодня ночь не спала, топливо тебе добывала!

Деев, с топором в одной руке, хватает другой с земли обрубленные ветки и сует в руки растерянному машинисту:

— Кому велено, собирай, не телись!

Тот корчит рожу, не решаясь ни ослушаться командира, ни унести дрова в эшелон.

— Да вот оно уже, твое топливо, будь ты неладен! — Начальник станции тычет ладонью в сторону городских домов, откуда тащится-трясется груженная основательно телега.

Везет огромный стог — не сена, а каких-то досок и палок, что торчат во все стороны лохматой кучей и, вздрагивая на ходу, едва не падают с воза. Кобыла переступает медленно — еле волочет груз, возница шагает рядом, ведя ее под уздцы.

— Если б не дети, ни щепки бы тебе не отдал! Упек бы в милицию вредителя!

Доски и палки — бывшая мебель: наспех разломанная, чтобы больше уместилось на возу, и дорогая. Сверкают в утренних лучах гнутые ножки, звякают разбитыми стеклами дверцы буфета. Много мебели — не одного хозяина раскулачили нынче ночью, и не двух, а нескольких.