Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

И надо бы сказать что-то расстаравшемуся добытчику — повиниться за погубленный осокорь или просто поблагодарить. Или хотя бы взглянуть на него по-человечески. Но — не остановиться никак, и Деев продолжает рубить, выбрызгивая из-под лезвия древесную мякоть: чох! чох!

— Спасибо, товарищ, — говорит Белая начальнику и жмет ему руку — крепко, по-комиссарски. — Мы сейчас разгрузим телегу.

— А с этим-то что? — робко напоминает машинист, кивая на ветки.

Начальник только рукой отмахивает горько: да забирай уже, чего там…

Сестры таскают через пути мебельные обломки. По двое и по трое, неумело ухватив резные гардеробные дверцы или разломанные пополам столы, они семенят по шпалам, то и дело спотыкаясь и роняя ношу. И вдруг становятся очень похожи — старые худые женщины, замерзшие на ветру, будто и правда сестры.

Уехать! Уехать!

Начальник станции носит порубленные Деевым дрова в “гирлянду” — вздувая жилы и беспрестанно матерясь, в одиночку тягает чурбаны к тендеру.

Пышет паром и искрами раздухарившийся паровоз.

А Деев всё рубит…

Как вдруг — нечего рубить! Он оглядывается растерянно: и правда, было дерево, да все вышло, не осталось ничего. И из людей вокруг никого не осталось, только ползают по земле бабы-беженки, собирая в горсти разбрызганную вокруг щепу и опасливо поглядывая на Деева.

С топором наперевес бросается к “гирлянде”.

Как это нечего рубить?! Да вот же — россыпь мебельной рухляди, руби и руби хоть до ночи! С облегчением Деев вскакивает на тендерную площадку и с размаху вонзает лезвие в наборную древесину: чох!

— Хватит убивать себя работой! — Белая где-то позади.

Оборачиваться недосуг — работать надо. И Деев работает. Ни спины, ни рук не чувствует — поясница сама сгибается и разгибается, плечи сами ходуном ходят — больно хорошо! Тело отчего-то мокрое, как искупался в поту. И лицо мокрое, аж каплет с него и глаза застит.

— Отдай топор, внучек, — приказывают уже голосом фельдшера.

Шиш вам всем! Больше нарубить — быстрее уехать!

— Деев, у вас кровь! Вы себе топором лоб разбили.

А в глазах и правда потемнело. Он касается ладонью век, чтобы стереть эту наступившую некстати темноту, — на пальцах что-то мокрое, красное. И пока Деев стоит, удивленно разглядывая пальцы, кто-то аккуратно забирает у него топор.

— Я перебинтую, внучек.

Огромные лапы деда облепляют со всех сторон. Деев рвется, словно пойманная муха из кулака, дергается всем телом — без толку: голову сжимает кольцом тугая повязка — один оборот, второй, третий… Наконец могучие лапы выпускают его.

— Доволен теперь? — кричит Деев в строгое дедово лицо. — Все сделал, как полагалось? Чиста твоя совесть?

Он сдирает накрученную на голову марлю — и когда успела кровью замокреть? — швыряет под ноги фельдшеру и бредет прочь, хрустя поломанными мебелями…

И вдруг он уже в штабном, в своем купе. Сидит на диване, скрючившись и зажав ладони меж колен.

Белая рядом опустилась, промокает ему лоб какой-то тряпкой. Тряпка — наполовину красная.

— Не вините себя, Деев, — говорит. — Это было предрешено. С той самой минуты, когда вы пообещали взять лежачих в эшелон, ясно было, что не довезете. И мне было ясно, и заведующей приемника. Она-то ни слова не сказала, старая карга, хотя все понимала. Рада была детей с рук сбыть.

Ох, лучше б ты молчала! Он отстраняется, отворачивается, но купе тесное, никуда не сбежишь. И куда бы ни повернулся — со всех сторон смотрит на него Белая. Опять поймали Деева! Сначала Буг поймал, перевязками мучил. Теперь комиссар — и снова мучает…

— Знаете, скольких лежачих я погубила? Эшелон. Целый эшелон, Деев. Две сотни детей. Дура была еще неопытная. Всем отказала — здоровым детям, больным, матерям с младенцами, — взяла только лежачих. Думала, довезу, домчу, всего-то из Астрахани до Москвы… Из двух сотен доехали двадцать.

Что ж ты не уймешься-то, вредный твой язык?!

— Только вспоминать про это нельзя, Деев. И мыслями выжигать себя — тоже нельзя. Не думать, не помнить, оставить позади и дальше идти — только так. Иначе с ума сойдете.

Заткнуть бы уши, да руки меж коленей зажаты, не вытащить. Закрыть бы глаза, да веки не слушаются.

— Я сейчас помогу, — говорит Белая успокоительно.

Встает и запирает купейную дверь. И дверь своего купе запирает и придергивает гармошку. И шторы бархатные опускает, становится сумрачно.

Звякает ремень, шуршит одна ткань, вторая. И вот уже Белая садится рядом с Деевым, а из одежды на ней — ничего.