Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

А он смотрел на теленка: по волоску, по волоску высвобождался тот из материнского нутра — сперва висячие лопухи ушей, затем шейка, грудка. Густая слизь покрывала все тельце, и в слабом керосиновом свете рождаемый блестел, как стеклянный. Эта же слизь лилась из широких телячьих ноздрей; Деев заволновался, что звереныш не сможет дышать, но вытереть ноздрястую морду не мог — все еще тащил телка за ноги наружу.

Фельдшер пыхтел с натуги, едва не заглушая всхлипы коровы. Та откинула башку назад и вращала глазами, ее торчащий буграми таз делался все шире, все больше раздавался в стороны — крупный телок чуть не разрывал мать; а когда показалась из нее мохнатая телячья холка — р-р-раз! — и выпрыгнул едва не за секунду. Деев и охнуть не успел — его сильно толкнуло в грудь и усадило на землю, а в руках оказалось горячее и скользкое, шерстяное, тяжеленное: новорожденный лежал на коленях у Деева, раскинув по полу передние и задние ноги, мордой уткнувшись в деевское плечо. Огромный, упитанный — фунтов сто, не меньше!

— Клади его, — велел Буг. — Клади же, надорвешься.

Деев только мотнул головой упрямо — ну уж нет! — а затем наклонился и прижался губами к мокрому темечку: излишки мои дорогие!

Но лицо его уже отталкивала другая морда: корова, поднявшись на ноги, тянулась вылизать рожденное дитя. И Деев позволил: с рук телка не спустил, но дал матери поскрести наждачным языком по телячьей шкурке. Корова лизала истово, иногда касаясь рук и шеи Деева краем языка (по ним будто теркой шкрябало), — чистила детенышу морду, и бока, и пах, и снова морду; и скоро Деев обнаружил рядом со своей щекой частое дыхание теленка — тот раздышался. Рот поначалу держал открытым (со свесившегося языка капала на Деева теплая телячья слюна), а затем прикрыл и засопел сквозь ноздри.

Буг слегка раздвинул новорожденному задние ноги, а затем потрепал буренку по загривку:

— С сынком вас, мамаша!

Корова легонько толкнула сына носом в бок — пора вставать! — и тот заволновался, заелозил скрюченными копытцами по грязи, затряс лобастой головой, словно понимал и немедля хотел исполнить материнский приказ.

И Дееву пора было вставать и идти с Бугом вон со ссыпного пункта: пока возились с отёлом, снаружи вполне могло рассвести. Хотел он глянуть в смотровое оконце и по цвету неба понять время — но взгляд уткнулся во многие другие взгляды: у ограды закутка давно уже стояли и наблюдали за происходящим все, кто ночевал в хлеву. Мучная охрана смотрела мрачно — на теленка в руках у Деева и на самого Деева. А питерцы, наоборот, весело — на саму охрану.

— Спасибо за лампу, товарищи, — сказал Деев, крепче прижимая к себе телка.

Товарищи не отвечали. Обрезы держали за плечами, а руки — на воткнутых за пояс револьверных рукоятках.

Снаружи и правда уже рассвело: узкие лучи света пронзали темное пространство хлева. Скоро проснутся и повылезут изо всех щелей остальные мучные, и лучше бы гостям уйти из деревни до этого часа — их время давно уже вышло.

Не выпуская новорожденного из объятий, Деев кое-как поднялся — одному бы никогда не справиться с такой увесистой тушей на руках, но Буг подсобил, придержал; хотел было и вовсе забрать теленка (огромному фельдшеру нести тяжелую ношу было сподручней), но Деев не отдал. Взвалил на плечи, опять же с помощью Буга, так что передние телячьи ноги свисали с одного плеча, задние — с другого, прижал эти ноги к себе накрепко и двинулся прочь.

Питерцы открыли ему дверь ограждения. Эти ребята не стращали никого и не играли, а просто держали оружие в руках — в открытую, без обиняков. Белозубые улыбки их сияли в предрассветном сумраке, и в улыбках этих Деев прочитал готовность и желание стычки — засиделись мо́лодцы в продотряде. Когда Деев ковылял мимо, один лихо подмигнул ему: не трусь, братишка! Деев хотел подмигнуть в ответ, но лицо перекосилось от натуги, и ответного дружеского сигнала не получилось.

Переставлять башмаки было тяжело — скользили по навозу. Да и телок подергивался тревожно, чуя разлуку с матерью; мускулы его были еще слабы и не умели производить слаженные движения, оттого на плечах словно кисель бултыхался. Кисель весом едва не с Деева.

А он топал к выходу из хлева: медленно, шаг за шагом. Рядом с ним шагал фельдшер — но не лицом вперед, а спиной: глядя на всех, кто двигался следом, и придерживая конфетер на бедре. И питерцы шагали спинами вперед, ощерившись двумя винтовками и маузером. Преследователи замыкали ход — то ли угрожая всерьез, то ли просто стращая и желая этими неприятными минутами отомстить за уведенный из-под носа излишек. Не обгоняли и не окружали гостей, хотя могли бы. И требований никаких не выдвигали. Неужели — обойдется? Неужели — выпустят с мясом?