Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Паровоз уже пыхтел среди леса, исходя дымом и искрами, — еще вчера было велено машинисту разогреть его к рассвету. И машинист послушно торчал в будке, ожидая начальника эшелона.

Сбросили ношу на тендерную площадку, сами забрались рядом, на угольные кучи.

— Вперед! — закричал Деев. — Птицей, пулей, чертом на метле — вперед!

Пока не передумал Железная Рука. Пока не сочинили какую-нибудь пакость обиженные мучные. Вперед!

И “гирлянда” двинулась вперед. Раздвигая железной грудью сосновые ветви, паровоз громыхал по рельсам. Деев и Буг стояли на тендере — один с револьвером, второй с поднятыми кулаками, — готовые защищать эшелон и свою добычу. На них градом сыпались сбитые паровозной трубой шишки.

В случае нападения Деев решил переть напролом — выбить ворота и протаранить укрепление. Для эшелона на полном ходу — плевое дело. И потому скорость лучше было не снижать, а мчаться на полных парах, предупреждая о себе гудком.

— У-у-у-у! — взвыла “гирлянда”, подкатывая к частоколу.

Никто и не думал нападать. Ворота распахнулись предупредительно, и эшелон влетел в деревню, погружая в клубы пара и смотровую вышку с дозорным, и сами ворота, и приколоченные к ним черепа. Помчался по территории, рассекая мучной туман.

Амбары, и сборный хлев, и белые телеги с белыми же лошадьми, и белые человеческие фигурки — все летело мимо, как сон, как предрассветный морок. Да и сама главная площадь, да и дышащие мукой хлебные горы, и тяжелый этот мутный воздух, и плачущие в небе вороны — все было морок, морок…

Выскочили из вторых распахнутых ворот, вдохнули сосновую свежесть утра — и рассеялся.

Летит “гирлянда” по лесу. Зелень по сторонам — яркая, до рези в глазах. Небо над головой — голубое, в синь. Птицы какие-то цвиркают. Смотрят Деев с фельдшером друг на друга, дышат тяжело — и нечего им сказать, и говорить ничего не надо.

А лицо-то у Буга — белое, в мучной пыли! И одежда вся — в муке. А поверх муки-то — дерьмо коровье, толстым слоем по всему телу. А поверх дерьма — черный уголь. Ну и вид у тебя, дед! Не фельдшер, а золотарь пополам с шахтером!

Смех разбирает внезапно. Деев сначала пыжится, сдерживается, а затем смеется всласть. А глядя на него, смеется и Буг — раскатисто и сочно, басом.

А конфетер-то — сработал, дед! Целый ссыпной пункт конфетером в кармане испугали! А ты еще халат нацепить хотел, помнишь? Ох как был бы ты сейчас хорош, в белом халате!

Они хохочут, глядя друг другу в глаза. Встречный ветер щекочет глотки. Животы и щеки ноют от внезапного веселья.

А я-то сам, дед! Посмотри-ка! С меня же навоз кусками сбивать можно, до того грязен. Мы с тобой — два золотаря, на пару. Нет, не золотари даже — два черта, вот кто мы с тобой такие. Два черта из котла с говном!

Отсмеявшись, Буг утирает черными пальцами проступившие слезы. А Деев продолжает гоготать — жмурясь и тряся головой от неудержимого смеха.

И как только машинист нас признал? Мог бы и выгнать с эшелона, таких-то красавцев. И кочергой по хребтам оттянуть, чтобы не стращали народ. Нас же детям показывать нельзя — испугаются до мокрых штанов. А сестры-то — сиганут с вагонов и разбегутся по лесу, до ночи будем искать. Вот потеха будет!

Смех выходит из Деева толчками, как рыдания.

Что же ты не смеешься больше, дед? Погляди, как много вокруг смешного. Ветки качаются на ветру — смешно! Пар летит из трубы — смешно! Колеса стучат, стучат, стучат — смешно же это, смешно!

— Тихо, — приказывает Буг и обхватывает Деева могучими лапами, вжимает в себя.

А я-то тебе носом едва до подмышки достаю, дед! А сам ты коровой пахнешь, сегодня рожавшей. И сильный ты — не вырваться, не пошевелиться. Ну не смешно ли это все…

Когда смех отпустил, Деев поднял на Буга мокрое отчего-то лицо и сказал:

— Я не стрелял в беременных — тогда, девятого марта.

— Верю, внучек, — ответил дед и разжал объятья.

В бедро толкнулось что-то мягкое — телячий нос.

Предоставленный сам себе, телок уже поднялся на ноги. Шагать еще толком не научился и даже сгибать колени не умел — култыхался на дрожащих от напряжения конечностях, как на ходулях, широко расставляя их в стороны по осыпающемуся углю. Первым делом приковылял к Дееву и доверчиво уткнулся в знакомый с рождения запах.

Деев опустился перед теленком на колени и крепко поцеловал в перемазанный углем лоб. Затем вставил револьверный ствол в теплое телячье ухо и нажал на курок.

В Урмарах, пока заправлялись водой и песком, заодно и помылись.