Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

И умолк.

Человек вытер белое с бровей, собрал налипшие комья с ресниц и глазных углов. Краешком ткани вычистил уши и ноздри. Пришлепнул вздыбленные волосы.

Орали над площадью вороны — как рыдали.

— Чего конкретно хотите? — спросил наконец Железная Рука.

— Одну ночь в сборном хлеву! — выпалил Деев. — Не снаружи, не в доме охраны — в самом хлеву. — Слова вернулись мгновенно и бойко вылетали из-за зубов. — А уж там — как повезет. Все излишки за ночь — наши. С рассветом уйдем — задами, через пути, как пришли. Никому не расскажем, никогда. Слово фронтовика.

Железная Рука только посмотрел на гостя устало — и во взгляде этом Деев прочитал согласие.

— И еще! — Теперь, когда самый главный ответ был получен, можно было уже не миндальничать: Деев ухватился за подоконник, будто желая выдрать его из избы, и зачастил, торопясь высказать все просьбы. — Нам на эту ночь охрана нужна. Вы уж не обижайтесь, товарищ начпункта, но местные нас не полюбили, животом чую. Велите прислать троих покрепче из приезжего продотряда. Откуда нынче продотряды?

Начпункта, уже не глядя на просителя, хотел было закрыть окно, но деевские пальцы помешали.

— Из Питера есть? — Деев не убирал защемленные пальцы с рамы; было больно — терпел, даже не морщился.

Кажется, угадал он с Питером. По правде говоря, и угадывать было нечего — питерский пролетарий колесил нынче по всей России, мозолистыми кулаками выбивая провизию из неразумного крестьянства.

— Ну вот, значит, питерских! — тараторил Деев в сжимавшуюся оконную щель. — Эти никому спуску не дадут!

И только после убрал руки.

Створка тотчас захлопнулась. Дернулась внутри занавеска.

Деев отошел от окна и присел на завалинку начальственного дома. Здесь и решил пережидать до вечера: около правления, на виду у всей площади, казалось безопасней.

Рядом опустился фельдшер. Хотелось похвалить его или сказать пару ободряющих слов — хороший ты оказался товарищ, дед! — но Деев только посмотрел на спутника благодарно.

Мучные давно уже вернулись к работе: приемка зерна шла своим ходом — телеги безостановочно въезжали и выезжали со двора, зерновые горы дышали мукой.

Конвойные, что все время выжидали в отдалении, потоптались еще немного и скрылись в соседней избе — видно, следили из зашторенных окон.

— Прибьют нас нынче ночью, внучек, — вздохнул Буг, поудобнее устраиваясь на лавке и поправляя выступающий из кармана конфетер.

Дееву вспомнились монгольские глаза, красные от бессонницы и пыли.

— Нет, — мотнул головой упрямо. — Не прибьют.

Поднял руки к лицу — они до сих пор тряслись.

— Про седьмой амбар, где крыша течет, откуда знаешь? — Это фельдшер уже к вечеру спросил, когда небо налилось темнотой, а в лесу закричали первые ночные звери.

Смеркалось. Они все еще сидели на завалинке у конторы — и все еще целые.

Приемка зерна окончилась. Мучные попрятались куда-то, вороньи стаи разлетелись по лесам; было непривычно тихо. Хлебные горы светлели на сумрачной площади, как сделанные из сахара; источали не свет — муку!.

Не время сейчас было для беседы — в самом сердце укрепления, по соседству от железнорукого начальника, вблизи от карауливших конвойных. Но и молчать который час, вглядываясь в каждую тень и отовсюду ожидая подвоха, терпения не осталось.

— На любом ссыппункте какая-нибудь крыша да течет, — отозвался Деев. — Может, и не в седьмом тут вода, а в пятом или во втором. Но в каком-то — непременно. И крысы где-нибудь завелись, половину зерна пожрали — тоже непременно.

— А питерская охрана чем лучше местных головорезов? — не унимался Буг.

— Тем и лучше, что пришлые еще освоиться не успели. Куда, по-твоему, ночные излишки деваются? В чей карман и за чью необъятную пазуху? У кого мы с тобой сегодня ночью приварок из-под носа потащим?

Буг помолчал, попыхтел в темноту. А затем возьми да и спроси о главном, снова:

— Ну а девятого марта что все-таки случилось?

И что ты за трепло такое, дед, хотелось Дееву выругаться. Не ровён час шлепнут нас, как комаров, — а ты всё любопытствуешь, интерес свой тешишь!

Но не ругнулся. Фельдшеру в эшелоне такое сказать можно, а боевому товарищу — нельзя. И соврать боевому товарищу — тоже нельзя.

— Деревня сюда пришла, — ответил минуту спустя. — Хотели вернуть свое зерно, мол, разверстка всё забрала, сеять нечего.

И тотчас встала перед ним толпа — сотня человек, не меньше: орут, чертыхаются, плачут, молитвы вопят. Кто вилами деревянными трясет, кто — образами. А кто подурней — грудными детьми. “Товарищи! — взывает к ним партийное начальство. — Милые! Идите по домам!” Куда там! Ворота вышибли, замки с амбаров посрывали…