Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Нет! Бить никого не надо.

Нападающие разомкнули оцепление и обернулись: позади стоял второй гость — седой здоровяк с бычьей шеей и по-бычьи же насупленный. Распахнув тужурку и положив ладонь на выпирающий из кармана штанов тяжелый предмет, он глядел на дерущихся и чуть подергивал белыми усами, как зверь перед схваткой.

У Деева была пара секунд, пока местные не разобрались, что к чему.

— А что крыша у вас протекла в седьмом амбаре — тоже не знаете? — Заорал надсадно, чуть не срывая голос и обращаясь все к той же открытой форточке. — Что от этого треть хлеба сгнила и пришлось ведомости переписывать, цифры подгонять — тоже не знаете? Что до сих пор — до середины октября — хлеб в открытую храните, под всеми дождями и ветрами, — и об этом не слышали? — Деев заметил, что бабы на телеге крестятся испуганно, а мучные переглядываются, и загорланил пуще прежнего. — Что в глубинном хранилище крысы зерно пожрали и…

Окно в доме стукнуло — распахнулось.

— Слушайте-ка вы, всезнайка… — высунулся из оконного проема человек в исподней рубахе.

Головного убора и повязки на лице уже не имел — Деев только по голосу и узнал Железную Руку. Редкие сизые волосы его стояли дыбом — замялись под кепкой; на коричневом от загара лице очками белела мучная полоска; белыми же оставались и брови с ресницами. На шее болталось мокрое полотенце.

Конвойные при виде начальства вытянулись на месте. Деев, потирая ушибленный живот, проковылял поближе к окну.

— Вы что, на испуг меня берете? — спросил Железная Рука тихо.

Ни юлить, ни дальше корчить смельчака было нельзя.

— Как можно, товарищ начпункта? Я же сейчас кричу все это, а сам боюсь до смерти, аж челюсти сводит, — так же тихо признался Деев. — У меня и руки от страха трясутся, и внутри трясется все, будто лихорадка напала. Вы же нас, если что, как вшей раздавите, и пикнуть не успеем. Я, когда все это орал, одного только хотел — чтобы вы меня услышали.

Каким же облегчением было наблюдать лицо собеседника во время разговора! Хоть и престранное это было лицо: под раскосыми глазами торчал картошина-нос и пучились пухлые губы, а по низу круглой морды щетинилась русая борода — словно верх головы нашли в киргизских степях, а нижнюю часть отыскали в верховьях Волги. Белые от муки брови с ресницами добавляли нелепости и одновременно жути.

Желая ближе разглядеть настырного гостя, Железная Рука подался к Дееву, положил кованые пальцы тому на загривок и потянул к себе. Холодные крючки обхватили шею — вот-вот сомкнутся кольцом и сдавят глотку.

Монгольские глаза придвинулись так близко, что слились воедино: огромное узкое око таращило на Деева черный зрачок из-под белесых ресниц. Не мигая и даже не дыша, Деев таращился в ответ — словно душу свою наизнанку выворачивая до последней складки. Не было у него от ока никаких тайн. Однако и сам он про это око знал всё, получше каждого на ссыпном пункте.

Металлические пальцы скользнули с горла — отпустили. Око раздвоилось, вновь обернулось двумя привычными человеческими глазами, покрасневшими от пыли.

Живой ладонью Железная Рука потер веки, стирая мучную маску. И по этому медленному движению видно было: устал человек, и очень сильно. Сейчас и надо было говорить — в эту короткую минуту перед отдыхом, когда повязка с лица уже сброшена, а окно еще открыто, — говорить напрямую, из самой души, как думается.

— Мы к вам пришли от безысходности и от большого отчаяния, — тихо произнес Деев.

Прикрыв ресницы, человек счищал полотенцем белую полоску с лица. Гостя не гнал. А значит, слушал.

— А еще потому, что вы — человек. Не может человек пять сотен детей на смерть отправить. А не дать им сейчас мяса — все равно что убить.

Хотелось положить руки на подоконник, чтобы случайный порыв ветра не захлопнул раму. Но нельзя — спугнешь минуту.

— Случается, что даже хороший человек убивает — на войне или когда кулаки на ссыпной пункт напали, — продолжал Деев. — Вы старше меня и лучше моего про то знаете. Я тоже убивал, и в Гражданскую, и не только. Но детей — не убивают. Это против жизни.

И вдруг — закончились слова. Казалось, так много всего на сердце и можно говорить часами; но оказалось — так мало. Человек слушал, обтирая полотенцем лоб и щеки, а Дееву-то и сказать больше было нечего — вся его душевная смута и большой страх уместились в пару куцых фраз.

— Может, мы для того и должны их спасти, — добавил последнее, — вместо тех, кого убили…