Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Библиотекарше, прихватившей с собой в дорогу томик Лермонтова, определили вечерами устраивать по вагонам часы чтения. Пролистнув затрепанную книжонку, Деев не нашел в ней ничего дельного — сплошные лобзания и вздохи, — но и контрреволюции не обнаружил. Впрочем, выбора не было: книжка в эшелоне тоже единственная. Пусть дети слушают, разрешил Деев. Крепче будут спать.

Чиновничья вдова очень кстати вызвалась ежедневно устраивать уроки хорового пения — идею одобрили. Не мешало было бы занять детей еще чем-нибудь — ручным трудом или политическим просвещением, — чтобы меньше маялись от безделья, но за неимением педагогических работников ограничились поэзией и музыкой.

Крестьянка, также желая быть полезной, предложила пошептать над каждым ребенком заговор на сохранение здоровья, однако эту инициативу Деев с комиссаром отклонили.

— Не заговоры больным нужны, а мясо, — вздохнул Буг, когда ему рассказали про шептунью. — Для воссоздания утраченных телесных сил детям необходим белок.

— Вопрос к начальнику эшелона, — усмехнулась Белая. — Он у нас за чудеса ответственный.

— Вот пусть вам знахарка мяса и наколдует! — вспыхнул Деев. — И меда бочку. И мануфактуры на платье заодно. И чтобы завтра же очутились в Самарканде — сытые, одетые и здоровые!

Но огрызался и сам уже понимал: зря. За сутки пути лежачие из тихих сделались и вовсе бесшумны: на нарах — ни звука, ни вздоха, ни самого мелкого движения. Вагон покачивало и потряхивало на ходу, и плоские тела детей в одеялах из мешковины также слегка покачивало и потряхивало — словно лежали в мешках не человеческие организмы, а куски картона. Деев наклонился к одному изголовью — дыхания не слышно.

— После завтрака устали, спят, — объяснил фельдшер. — Им чашку гоголь-моголя переварить — как нам с вами поле вспахать.

А комиссар спокойно окинула глазами нары, ни на ком не задержавши взгляд, и по тому, как быстро перевела разговор на проблемы здоровых детей, Деев понял: для Белой лежачие — уже не живые.

Обсудили, какие дары достались лазарету от щедрот свияжского ЧК: среди корзин и свертков с провизией обнаружилась также объемистая торба с лекарствами. Фельдшер докладывал о подарке, то хмурясь, то не в силах сдержать ухмылку — содержимое торбы напоминало украденное в спешке вором-недотепой: пилюли, мази и инструменты самого разного свойства лежали вперемешку; колбы побились, хрупкие фармацевтические весы погнулись, а травные сборы высыпались из кульков, образуя совершенную мешанину. И если каким-то средствам еще можно было найти применение (свечки против геморроя использовать для смазывания пролежней, к примеру), то некоторые препараты оказались полностью бесполезны — как бальзам для ухода за усами или вакцина от бешенства. Похоже, в торбу попросту сгребли все, что обнаружили на аптечном прилавке, — не разбирая и не особо заботясь о сохранности. Включая чьи-то поношенные очки, пачку чистых лекарственных этикеток и аптекарские нарукавники. Самым странным предметом оказался человеческий череп — крепкий, бело-желтый, с иноземной этикеткой “Broeninger-Apotheke. Hamburg” на внутренней стороне затылка. Череп Деев приказал выкинуть, а этикетки оставить — какая ни есть, а бумага.

Оговорили, как защитить полученные богатства от набегов любопытствующих: Белая предупредила, что совсем скоро — возможно, уже сегодня во время медосмотра — пацаны из пассажирских вагонов улизнут из-под опеки воспитателей и заявятся в лазарет пошнырять-пошукать. Было решено, что на время обхода сюда будет приходить дежурить одна из сестер — охранять имущество.

Еще предупредила Белая, что непременно объявятся в составе симулянты — начнут корчиться в муках и изображать различные недуги, имея целью исключительно лечь на больничную койку и отведать лазаретного пайка, поэтому верить судорогам и коликам не стоит, а только неоспоримому проявлению болезней: сыпи, жару и прочим явственным признакам…

Как генерал перед сражением, Белая стремилась предусмотреть все маневры противника и терпеливо наставляла подчиненных. И седовласый фельдшер, и сестры, и дурачок Мемеля — все признавали ее главенство. Да что там! Даже Деев, проведя с ней последние сутки, готов был согласиться: сама баба — язва, стерва и змея, а комиссар из нее — лучше не сыщешь.

Один только имелся в ней изъян, с которым Деев не хотел и не мог смириться: вся ее энергия, умения и умственные силы были — для здоровых детей. Для тех, кто наверняка доберется до конечного пункта, а значит, вложенные старания не пропадут зря, как не пропадут деньги расчетливого капиталиста, вложенные в надежный банк. Лежачим же от комиссара — ни взгляда внимательного, ни мысли заботливой, ничего. Равнодушием или душевной скупостью это назвать было никак нельзя — пожалуй, впервые в жизни Деев наблюдал человека, столь страстного в работе. Тогда как это можно назвать?