Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Я достану мяса, — сказал он уже на выходе из лазарета.

Не фельдшеру сказал и не комиссару — себе.

— После того, что случилось утром, я вам почти верю, — отозвалась Белая.

И в голосе ее не было насмешки.

У Тюрлемы, аккурат на заправке водой, локомотив забастовал — и машинист засуетился вокруг замершего на путях паровика с перекошенным от дурного предчувствия лицом. Полетел вестовой клапан, его требовалось пришабрить — работа несложная, но кропотливая и требующая времени.

Машинист забрался под будку, бормоча ругательства, а Деев жахнул с досады кулаком о паровозный бок: задержка была некстати — до ночи могли бы еще полсотни верст пройти! И застыдился тотчас, огладил машину примирительно. Ударить паровоз — хуже, чем собаку пнуть: животное может огрызнуться или куснуть в ответ, а машина — нет.

Скоро у “гирлянды” образовались люди: мешочники с бурыми от многодневной пыли рожами, беженцы с баулами, всякая беспризорная братия. Не просили ни о чем, не нагличали — просто расселись в отдалении, вытянули шеи, таращили с мольбой глаза: а не найдете ли хоть малость еды? А не возьмете ли с собой хоть на перегон? Подобная картина непременно возникала на любой станции, где эшелон останавливался более чем на четверть часа: паровозов на чугунке было мало, а кочующих по стране — тьма.

Мемеле строго-настрого приказано было не покидать кухню во время стоянок; даже открывать свой набитый мешками и благоухающий яблоками вагончик запрещено. Во избежание всяких недоразумений у кухонной двери всегда лежали топор и острая рогатина, которую поваренок сам и смастерил, а в кармане имелся выданный Деевым железнодорожный свисток (свиристел так пронзительно, что у детей уши закладывало). В опасной ситуации кашевару полагалось драться с нападающими насмерть и свистеть, призывая подмогу — начальника эшелона и фельдшера.

Оглядев собравшихся у эшелона и не увидев среди них отъявленных бандитов, Деев отправился побродить по станции. Мысль о мясе гвоздем сидела в мозгу. А еще — о молоке: прокипяченные полведра стояли в самом прохладном углу кухоньки и предназначались исключительно для Кукушонка, но ясно было, что скоро скиснут — дня через два или три, но скиснут непременно. И что потом? Опять в ЧК на поклон идти? Во второй раз могло и не повезти, как в первый. А могло и вовсе не повезти — да так крепко, по-настоящему, что и представлять не хотелось.

Тюрлема полнилась людьми, словно и не деревенька лежала позади остановочной платформы, а целый город: куда ни посмотри — татарские халаты, русские тулупы, киргизские чапаны — рваные, темные от дождя и грязи, меж собой едва различимые. И лица едва различимые: серые, голодные, злые. Кто спит, кто бдит, кто молится тоскливо, разложив молельный коврик на земле. Марийки сидят на тюках, раскинув поверху широкие юбки, как солохи на самоварах, и отгоняя от себя уличное пацанье, — огольцы, черные от солнца и паршивые донельзя, слоняются по станции голодной стаей. Босой башкир тащит арбу с голыми детьми — те прижимаются друг к другу и прикрываются обломками досок. А вокруг Тюрлемы и заполонивших ее усталых людей — огромное стадо повозок и дымки костров: беженцы добрались до железной дороги, разбили лагеря и ожидают счастливого случая — посадки на попутный поезд. Путь у всех один — на запад, к столице.

Нет, искать на станции мясо было делом безнадежным — здесь поедено было все и наверняка: кошки с собаками, суслики, саранча в степи. Только вот насчет молока появилась у Деева одна мыслишка…

Он прошелся по деревянному перрону — не нашел, что искал. Оглядел все скамейки станционного сквера — и там не нашел. А заглянул в домик ожидания — и обнаружил: баба, дебелая и рыхлая как стог, с молодым еще и гладким лицом; спереди топорщатся могучие груди, позади переметный мешок, на руках — сверток с младенцем. Сидит угрюмо меж людей и качает молчащее дитя — монотонно, будто зерно толчет; не озирается, не выглядывает никого — видно, странствует без мужа.

Насупил Деев брови построже, плечи пошире развернул. Подошел к женщине и встал рядом — как стеной навис:

— Куда следуешь, гражданочка?

— До Москвы, — обмерла та.

Глаза ее забегали по деевскому форменному бушлату, по галифе и армейским башмакам — округлились от испуга. Затрясла губами, а сказать ничего не может и бледнеет стремительно — словно стирают с лица все краски.

— Пройдем-ка! — Деев кивнул и не оборачиваясь направился к выходу.