Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

Баба затрепыхалась следом.

— Гражданин контролер… — В дрожащем голосе ее явно слышались подступающие слезы. — Гражданин вокзальный начальник… Гражданин чекист…

Прошли через платформу, прохрустели по щебенке через путаницу стальных путей — и только на задворках станции, за стоящим одиноко вагоном, Деев опять повернулся к женщине. Бледная, с трясущимися щеками и ресницами, она смотрела на него покорно и с мольбой — словно корова на бойне.

— Титьку покажи, — приказал Деев сурово.

— М-м-м? — только и смогла промычать от страха и недоумения.

— Ну?!

Выкатив донельзя ошалевшие глаза — того и гляди выпадут! — баба переложила кулек с младенцем в одну руку, другой распахнула меховую тужурку, залезла в створ платья и вытащила на свет грудь — круглую и пышную, как каравай, усыпанную веснушками, в буграх голубых вен. На Деева уставился алый сосок размером со сливу, на кончике тотчас набухла и задрожала белая капля. Указательным пальцем Деев подхватил каплю и отправил в рот — на языке стало сладко и жирно.

— Вторую, — приказал он.

Баба достала вторую грудь.

Снял пробу и удовлетворенно кивнул: годное молоко.

— Довезу тебя до Арзамаса, — это он уже по дороге бабе рассказывал, шагая к “гирлянде”. — Взамен будешь кормить мое дитя. Сначала давать титьку моему — чтобы от пуза наедался, до отрыжки и сонных глаз, — и только потом своему. Хоть раз увижу, что недокормила моего или своего вперед пустила, — ссажу. Поняла?

Баба семенила вслед, благодарно мотая головой и слегка задыхаясь — не то от быстрой ходьбы, не то от нежданной удачи.

— А если дитя не возьмет? — затревожилась, уже залезая в штабной вагон.

— Кого не возьмет? — не понял Деев.

— Титьку мою — если не возьмет?

— Ну, тогда и я тебя не возьму!

Но Кукушонок грудь взял. Изголодавшийся по женскому молоку, он впился в бабий сосок, едва уместив его во рту, и остервенело заработал щеками. Торопливые глотки! его были громкие, со стоном; молоко пузырилось и текло по младенческому подбородку. Изредка, захлебнувшись, рычал с досады и еще крепче вцеплялся в нависший над ним источник пищи.

Осторожно, не мешая Кукушонку насыщаться, баба высвободила и вторую грудь — приложила своего ребенка. Так и сидела — раскинув на стороны полные свои руки, как два крыла: в каждой — по младенцу. Могучие груди светились в полутьме вагона, лицо сияло блаженно и царственно.

Деев стоял рядом, не в силах оторвать взгляд от женщины, и чувствовал кислый хлебный запах ее тела. Думал было попенять ей, что рано начала кормить свое дитя, — но так огромны были ее телеса и так щедро дарили пищу сосункам, что сдержался.

И комиссар стояла рядом и смотрела — от этого было и неловко, и душу трогало: Деев и стыдился (за себя? за бесстыжую бабу?), и хотел бы продлить эту минуту, словно превращала она его с Белой в соучастников чего-то важного и сокровенного.

А Фатима не смотрела: едва поняв, что Деев нашел кормилицу, отошла к дальнему окну вагона и замерла с безучастным лицом — пережидая, пока ее Искандер поест. Затем забрала у бабы отяжелевшего, сонного младенца — и не спускала с рук до самого вечера…

И колыбельную этой ночью — не пела. Деев, привыкший засыпать под ее ласковый голос, долго вертелся на диване, пытаясь успокоиться. И паровоз уже был починен, чтобы спозаранку отправиться в путь, и дети накормлены, и пополнены запасы угля. Но — не спалось. Стоило прикрыть веки, как перед глазами вырастала огромная баба: нагая, вся составленная из пышных складок и могучих холмов, истекающая жирным молоком.

Проворочавшись час или два и измученный упорными фантазиями, Деев запалил керосиновую лампу и отправился искать Фатиму, чтобы просить ее спеть. Пробрался по спящему вагону к ее нарам, отгороженным занавеской, поскребся тихо о строганое дерево. Не услышав ответа, приоткрыл завесу.

Фатима спала, свернувшись вокруг Кукушонка. Ворот платья ее был расстегнут, и младенец жевал пустую грудь, как соску, — при каждом движении крошечных челюстей кожа тянулась и морщинилась. Устав сосать, Кукушонок выплюнул сосок — серый и бесформенный, похожий на комок шерсти, — и забылся сном.

Деев опустил занавеску и, стараясь ступать бесшумно, пошел прочь, в свое купе.

Нет, заснуть после такого было решительно невозможно!

Он ворочался на диванных пружинах, то вскакивая и решая прогуляться по верхам эшелона (но снаружи лил дождь), то укладывая себя обратно и заставляя лежать бревном, — но уже через минуту обнаруживал себя опять на ногах. И все казалось Дееву, что за стенкой, в соседнем купе, тоже не спят — мерещились тихие звуки, проблески света под дверью. Представил, что комиссар строчит в блокноте. Или прилегла подумать, распустив для удобства ремень и прислонившись к стене. А стенка-то — тонкая, чуть не фанерная; значит, лежат их с комиссаром тела так близко, как никогда еще Деев с женщиной не лежал… Вовсе стало невмоготу.