Гузель Яхина - Эшелон на Самарканд

— Целый живой ребенок умер — по-твоему, мало?

— Дурочку-то из меня не лепи! — рассвирепел Рваный. — Что же я, по-твоему, беспризорника от голребенка отличить не могу?

— Закончил свою инспекцию? — Деев сурово посмотрел на детей и задвинул дверцу кухоньки, закрывая их от контролерского гнева.

За прикрытой дверью — ни вздоха и ни шороха, словно и нет никого.

— Снимут тебя с поезда за такое-то самодурство в два счета, — только и прошипел Рваный, отвернулся и застрочил к вокзалу.

И с поезда снимут, а может, и под суд отдадут. Самоуправство на путях: самовольное распоряжение государственным имуществом, то есть эшелоном, без надлежащей санкции сверху. Нерачительное использование и даже разбазаривание питательного фонда (хотя где он, тот фонд, нет и в помине)… Но пусть будет это все — после Самарканда, потом. А сейчас — лишь бы выскочить из города в бескрайнюю оренбургскую степь, где не догонит их уже ни один телеграфный приказ и ни одна депеша. Лишь бы довезти детей.

— Выпусти эшелон! — метнулся Деев за Рваным. — Хоть сотню жалоб на меня накатай, но сначала — выпусти! Дай уйти!

Тот семенил шустро, по-тараканьи — полусогнув тощие ноги и быстро перебирая ими по шпалам. Планшетка с бумагами и печатями болталась на боку — била по бедрам. Эх, сдернуть бы ее, выцепить нужный путевой лист и шлепнуть на него нужный штамп!

— Думаешь, у тебя одного в краю дети гибнут? — кричал Деев щуплой инспекторской спине, скача по путям следом, но никак не умея догнать (и быстро же бегает, паразит!). — У тебя одного их продают, покупают, на вокзалах оставляют? Я по стране-то поколесил, от Урала и до Питера — везде так! Нет детям нынче места — нигде!

Пересекли рельсы, промчались мимо вокзального дома и оказались в привокзальном городке — редкой россыпи каменных домишек, что растянулись вдоль железки.

— Потому что везде — война! — Деев уже настиг верткого собеседника и бежал рядом, часто дыша и стараясь заглянуть в узкие башкирские глаза, но инспектор нарочно отворачивался и юлил, юлил меж строений, как утекающий в норку зверёк. — Везде — убивают друг друга, еще и похлеще, чем в Гражданскую! Продармейцы из города — крестьян! Крестьяне — коммунистов! Коммунисты — кулаков! А кулаки — чекистов! А чекисты — бандитов-беляков! А бандиты — всех, кто ни попадет под руку. В сердцах потому что война! Не в Туркестане и не в Оренбурге — в сердцах. — Мимо летели кирпичные бока складов, депо, каких-то конторских зданий… — Что ж нам теперь, друг с другом биться, а дети пусть перемрут между тем?

Устав петлять, он ускорил бег и перегородил Рваному дорогу. Тот врезался грудью в деевскую — мелькнуло на мгновение раскрасневшееся лицо с ярко белеющими шрамами, — но тотчас увернулся и припустил дальше. Сукин кот!

— А ты сам? — заорал Деев уже во всю глотку — и понял вдруг, что рука сжимает револьвер, да не в кармане, а уже вытащила на свет и размахивает на бегу; заставил себя запихнуть оружие обратно, а пальцы сжать в кулак, чтобы неповадно было. — На себя-то посмотри! Думаешь, морду посуровее сморозил, голос потише опустил — и не видно ничего? Все видно. Ты же до сих пор воюешь, не уймешься. У тебя внутри война сидит. И как ты только на инспекторской должности терпишь, а не в чекистах бегаешь, с наганом в одной руке и пулеметом в другой? Из таких, как ты, тихонь и получаются самые отчаянные чекисты… А против кого воюешь? Против детей малолетних. Ты же не мне сейчас палки в колеса суешь, а детям.

Внезапно погоня оборвалась: Рваный юркнул в один из домиков с покосившейся вывеской. Внутри торопливо стукнул засов.

— Уйми свою войну! — врезался Деев с разбегу в захлопнувшуюся дверь. — И поверь — не мне, а тем, кто этих детей в Туркестан посылал! Если отправили их в эвакопоезде, за тысячи верст, — значит, не было другого пути спасти. — Изнутри не отпирали, и Деев стал вышибать дверь, плечом ударяя в паузах между словами. — Значит, и у меня другого пути нет… а только доставить их… через всех твоих бандитов и басмачей… в Самарканд! — Деревянное полотно тряслось и податливо гуляло на петлях. — Значит, и у тебя другого пути нет… помочь ты должен, а не воевать… Поверь и помоги!.. Выпусти эшелон!..

И вот уже затрещало и дрогнуло — не выдержал засов.

— …Тебе же атаман лицо порвал, а не сердце! — закончил Деев уже внутри.

Тяжело дыша, он стоял в тесной конторе, перегороженной надвое занавеской в нелепых набивных цветах. Канцелярские столы и стулья теснились у входа, заваленные папками и ворохами бумаг, а на жилой половине светлел печной бок и раскинулось под низким потолком сохнущее на веревках белье — мелкое, детское. Пахло щами.