Макс Фрай - Сказки и истории

Меня многие знакомые считали человеком безоглядно храбрым. На самом деле это, конечно, никакая не храбрость, а легкомыслие. Но я до сих пор думаю, что все было очень правильно. И очень вовремя, конечно.

31 мая мы с друзьями приехали на Каролино-Бугаз, чтобы жить там на берегу моря в палатках и без, пока не иссякнут жратва и бухло. То есть, чуть ли не до конца лета: известно же, что жратва и бухло сами собой откуда-то появляются, если настроение правильное.

Вечером мы пошли за выпивкой. Тетеньки, продававшие разливное вино из бочек, мазали пьяные слезы по щекам и раздавали товар бесплатно, было бы в чем унести. Потому что им велели его выливать.

В тот вечер мне стало ясно, что все, что ни сделает Горбачев, будет ужасно, но вот лично мне пойдет на пользу.

Так и вышло.

Современное искусство, или «авангард», как тогда говорили наши провинциальные инсайдеры, сперва показалось мне своеобразным продолжением литературы, отличным способом высказываться лаконично и остроумно. Можно обклеивать виниловые пластинки бантиками, сосновыми иглами и кусочками меха, можно малевать уродливых пионеров на кусках фанеры, перерисовывать жутких людей из семейных фотоальбомов и древних книг по домоводству, придумывать подписи – все это, конечно, и прежде было можно, но теперь приобрело смысл. Вдруг, ни с того, ни с сего.

Запах желтой нитроэмали (банка с адским зельем была найдена в подъезде и тут же пущена в ход) и пение Лори Андерсен оказались мощным оружием. Прежде папа не соглашался разменивать двухкомнатную хрущебу на две отдельные халупы, а тут согласился на первый попавшийся вариант. Таким образом Лори Андерсен лично помогла мне решить жилищный вопрос – насколько его вообще можно было решить в те годы. За что ей, конечно, огромное спасибо.

Рисовать – это вдруг стало жизненно важно. Мне все время кажется, я сдохну, если остановлюсь. Поэтому я не останавливаюсь.

Наверное, я – богема.

Я умею прожить на рубль в неделю. Из одежды у меня папин темно-зеленый джемпер пятьдесят шестого размера, синий рабочий комбинезон (натурально с завода кто-то упер), да майка, пошитая из полотнища, расчерченного на первомайские флажки. У меня есть клипса – голубой стеклянный глаз. Он очень внимательно глядит на собеседника. Возможно, именно поэтому собеседники слушают меня, открыв рот. Или не слушают вовсе.

Город кормит меня, как джунгли кормят хищника. Вся мелочь, какую можно найти на тротуарах – моя. Бычки, впрочем, тоже мои. Дешев «Лигерос», но бывают дни, когда для меня и двадцать копеек – сумма астрономическая. Зато случается и сорок рублей за день прокутить, продав случайно картинку заезжему богатею, где наша не пропадала? Правильно, везде.

По ночам мы с друзьями воруем на улицах города холсты и фанерные щиты, чтобы рисовать. С красками хуже: они стоят денег, поэтому приходится выпрашивать у знакомых почти пустые тюбики, разрезать их и промывать разбавителем. Добытые таким образом крохи можно смешивать с ворованными и выклянченными у родственников эмалями и водоэмульсионкой; эффект обычно получается нечеловеческий, а мне того и надо.

Мне отчаянно везет. Накануне зимы кто-то оставляет в моем подъезде почти новые теплые ботинки нужного размера, да еще и разношенные под мою ногу. На ветвях кустарника на Соборной площади обнаруживаются джинсы неизвестной фирмы – ни одни штаны никогда не сидели на мне столь восхитительно.

В городе меж тем открывается первая пиццерия. Тамошние «пиццы» – это такие ватрушки, только вместо творога в них кладут мясо, курицу или грибы. Когда у меня появляются деньги, я хожу в пиццерию. Мясные ватрушки нравятся мне чрезвычайно, потому что я ни черта не смыслю в хорошей кухне.

Да и с чего бы, собственно.

Постепенно становится ясно, что для счастья человеку нужен сладкий чай с бубликом. Раз в день. Этого совершенно достаточно, чтобы не умереть. А все остальное приложится само собой.

Сосед, наркоман Леня, подкармливает меня помидорами и картошкой, я привожу ему сестричкино засахарившееся варенье из алычи. Иногда промышляю продажей разноцветных улиток и тряпичных змей. На собственном опыте убеждаюсь, что живой человек может простоять у холста сутки, не отлучаясь даже в туалет; о необязательных пустяках, вроде сна и еды, и речи нет.

Я, кажется, все больше знаю о счастье. И все меньше о способах выжить. Но мне совсем не страшно, хотя голова могла бы кружиться и пореже.