Михаил Гиголашвили - Кока

В телеге пахло грязью и гнилью. Холстина накрепко прибита к бортам, никаких щелей. По доскам пола переползают влажные блики. Прыгают куриные кости. Может, это жрал свою последнюю курицу какой-нибудь смертник, которого везли на казнь? Вор старался не дотрагиваться до костей, хотя усидеть на корточках нелегко – телега подскакивала на колдобинах, и приходилось, под звон кандалов, хвататься руками за липкие борта и скользкий пол.

Телега встала. Его выволокли наружу, накинули на шею верёвку, а на голову мешок и повели, подгоняя:

– Быстрее, быстрее!

Он ругался:

– Воздуха дайте!

Но его тянули дальше, приказывая молчать и пиная в бока. Повороты. Сквозняки. Ругань. Запах горелого лампадного масла. Звон металла, упало что-то, хохот, скрежет, брань солдат… Сколько их за спиной, он не знал: три, четыре?.. Вот остановили, растянули цепи, замерли. Потом сняли с головы мешок.

Бар-Авва очутился в претории. Под потолком – узкие оконца с решётками. Два факела дымят. За походным столом молодой солдат в лёгких латах что-то пишет. Стол завален свитками. Среди белых свитков чернильницы и кувшин.

Возле стола в кресле нахохлился пожилой человек. Богато одет. Сиреневая тога в золотых вытачках. Строгое лицо. Короткие волосы с сединой. Руки в перстнях и шрамах, обнажены до локтей. На ногах – сандалии с камнями. Ногти крашены хной.

Да это же римский начальник Пилат, который когда-то вербовал Бар-Авву в германский легион!.. Тогда молодому вору была предложена служба в карательном отряде. А в прошлом году, как раз на Пасху, он видел этого римлянина на лобном месте: пока Аннан распинался в преданности Риму, прокуратор ел пузатые персики под зонтом от солнца.

Пилат, мельком взглянув на вора, размеренно произнёс:

– Манаим из Кефар-Сехании? Вор по кличке Бар-Авва?

Вор поморщился.

– Я, начальник. Звание ношу. Меня вся Иудея знает. И ты меня знаешь! И синедриону я известен! – добавил, чтобы подсказать, что он – именно он, а не кто другой.

Но Пилат брезгливо отрезал:

– Тебя я не знаю. И знать не хочу!

– Да нет, знаешь… Ты меня в германский легион вербовал! – настырно напомнил Бар-Авва.

– Да?.. – вгляделся Пилат внимательнее в лицо вора (он иногда заходил в преторий, когда там шёл набор карателей). – И ты, как видно, отказался?

– Как я мог согласиться? Я вор, свободный человек! Меня и в морскую охрану хотели главным взять, такой я нужный, – солгал Бар-Авва, слышав, что римляне охотно нанимают иудеев, как самых свирепых, охранять на своих быстроходных триремах морские границы империи.

– А почему ты отказался от моря? Там хорошо платят!

Бар-Авва осклабился:

– Я, начальник, плавать не умею. Воды боюсь с детства, как бешеная собака. Как близко подхожу к воде, сразу дрожь пробирает. Болезнь такая. Я вообще болен, больше дома сижу, мирно с детьми играю…

Пилат, заглянув в поданный писарем свиток, сухо прервал его:

– К делу. Кто ограбил в прошлом месяце богача Ликия, самому отрубив руки, а жену отдав ворам на утеху?

– Откуда я знаю? Если бы и знал, то не помнил бы. У меня с этим плохо. – Бар-Авва хотел показать пальцем на свою голову, но солдат не ослабил цепь, не дал поднять руки.

– Пишут, что нападение на римский обоз с оружием – тоже твоих рук дело.

– Мало ли чего пишут… Не припомню ничего такого. Я вообще давно уже делами не занимаюсь, отдыхаю…

Пилат свернул список, похлопал им по колену:

– А грабёж ювелира Зеведеева в Старом городе? Твои воры обесчестили пятерых дочерей, а самому рот забили фальшивым жемчугом так, что он задохнулся… А? Тоже не помнишь про такие зверства?

– Ничего не знаю. Первый раз слышу.

– А ограбления купца-персиянина Гарага в этом месяце?

– Ты говоришь, не я! – огрызнулся вор.

– Где, кстати, те бумаги, которые шли в Персию, а попали к тебе? Они тебе не нужны. Отдай их мне и получишь поблажку, – недобро пообещал Пилат.

– Читать-писать не умею. Бумагами не ведаю, – отрезал Бар-Авва.

Пилат, разворачивая свиток, упомянул ещё несколько дел. Писарь спешил, шуршал пером. Солдаты переминались. Факелы дымили. А Бар-Авва как заведённый отвечал:

– Не может быть… Никогда… Нет… Не помню… Не знаю… Не был… Не ведаю… – поражаясь, сколько известно Пилату. Выходило, синедрион не только топит его подчистую, но и хочет скинуть на него все нераскрытые дела!

Пилат усмехнулся:

– Да уж, трудно всё упомнить, если за душой ничего, кроме мерзости… Но придётся. – Он свернул свиток, кинул на стол. – Пошёл бы к нам наёмником, может, и остался бы жить. Тебе предлагали, но ты не захотел. Я сам служил в германском легионе. Вот! – Пилат мизинцем указал на шрамы правой руки.