Михаил Гиголашвили - Кока

– Зачем? – не понял Бар-Авва, подумав: “Всех разом взять хотят?”

Каиафа вздохнул, пошевелил тонкими длинными пальцами (на одном блестел опал в серебре, весьма знакомый Бар-Авве). Терпеливо стал объяснять:

– Пилат приговорил тебя к смерти. По нашему закону, на Пасху одного из приговорённых народ должен отпустить. Когда у народа спросят: “Кого отпустить?” – пусть твои воры и разбойники кричат: “Бар-Авву пусти!” – и всё, дело сделано, обязаны отпустить!

Тут до вора дошло.

– Меня? Отпустить? Воры попросят?

Каиафа кивнул:

– Да, тебя. И жабы будут довольны, и болото осушено. Мы тебя спасём, а ты нас… – добавил он что-то непонятное, но вор не стал вникать. – Бери калам, пиши своему брату Молчуну, что ему надлежит делать. Пиши сам, своей рукой. Письмо он получит через час, он уже на свободе, ждёт твоего приказа. А дальше – ваша забота. Мои люди тоже помогут, если надо.

Бар-Авва схватил пергамент, нацарапал: “Брату Молчуну, здравствовать! Пойди на Кедрон, вырой золото, подкупи, подмасли, запугай работяг, чтоб на Пасху не шли на лобное место, а туда приведи всех наших на сходку. Когда спросят, кого пустить, пусть все кричат меня. Твой брат Бар-Авва”.

Каиафа брезгливо взял письмо, разомкнул узкогубую скважину рта:

– Теперь надейся и жди. Молись своему Сатанаилу, чтобы всё было сделано вовремя и правильно.

И, спрятав письмо под накидку, важно выплыл из комнаты – длинный, худой, уверенный в себе, гордый даже со спины. Вместо него в проёме возникли провожатые. Вор поднялся. Ему жестами приказали выходить.

Коридор миновали быстро. Солдаты в нише ели утреннюю похлебку. Бар-Авва стал жадно внюхиваться в запахи еды, хотя до этого думать о ней не мог. Радость будоражила, подгоняла, распирала. Он так спешил, что наткнулся на переднюю фигуру. Та обернулась и молча показала кинжал. Узнав по плащам синедрионских слуг, вор отпрянул от тесака, а шедший сзади больно ткнул его в спину: “Вперёд!” Зачем шебуршиться? Он, Бар-Авва, скоро будет на свободе, а они, шныри червивые, сдохнут тут, под землёй! Какая разница, с какой стороны решёток гнить? Им – тюрьма и смерть, ему – воля и жизнь!

Остановились. Фигура обернулась, с шорохом вытаскивая что-то из-под плаща. Вор опять отпрянул, ожидая ножа или кастета, но это оказалась круглая дыня. Сунули ему в руки, прежде чем втолкнуть в подвал.

Вор понюхал дыню. Она вдруг легко распалась на равные половины. Вместо семян в ложбинке что-то чернеет. Опиум! Вор так обрадовался зелью, что, бросив дыню, кинулся к шайке с водой.

Гестас, приподнявшись на локте, спросил спросонья:

– Что? Куда? Зачем?

– Ничего, спи. Стража дыню дала… Бери, жри…

И Бар-Авва ногой подкинул ему упавшие куски. Плевком затушив фитиль, в темноте оторвал от опиума кусок в полпальца, запил остатками воды, повалился на подстилку и обругал себя за тупоумие: надо было Каиафе родиться, чтобы ему спастись?.. Как сам не додумался на Пасху сходку воров созвать на Гаввафе?.. Ведь это так просто и так хитро!..

Вот и найден путь. Теперь надо ждать. Он верил в свою звезду. Хотелось жить: есть, пить, тискать баб. Догонять тех, кто убегает. Расправляться с врагами. Смотреть на их слёзы. Хватать и рвать! Брать где можно и нельзя. Выжидать, пока другие соберут золото, деньги, камни, а потом разом отнимать! А потом пировать! Ласки-пляски-сказки! Да как же иначе?.. Он – хозяин чёрного мира! Торгаши, менялы, барыги, лжецы, щипачи, грабители с большой дороги – все в его власти! Его слово – закон! Бар-Авва – бог для всей шелупони!

“Царь воровской!” – мечтал он, ощущая в теле ростки опиума – первые пугливые всходы. Но скоро их будет больше. Они станут всё жарче, сладостнее и настырнее, пока не затопят и не унесут туда, где можно месить ступнями облака и млеть в истоме, ввинчиваясь в благость, как дельфин – в родные воды.

Брат Молчун на воле. Он справится с делом. И всё будет как прежде. И снова все станут целовать Бар-Авве руки и лизать пятки. Хотелось жить. Умирать не хотелось.

Он ворочался. Садился. Принимался подсчитывать, сколько народу может вместить Гаввафа, сколько артелей и лавок надо обойти, чтобы заставить работяг сидеть по норам и носа не показывать на Пасху. Мысленно пересчитывал тех воров, кто из уважения к нему соберётся на сходку, а кого из мелкой сошки надо привести, чтобы крикнули, что и когда надо. Сделать непросто, но возможно.

Вслушивался в стоны Нигера, с неприязнью думая, что вот, этот павиан отреза́л головы, отрывал уши с серьгами, отбивал для потехи яйца, выедал сырые глазные яблоки, чтобы быть зорким, а теперь? “Где твоя зоркость, негр? Тьму видишь ты! А я буду жить и радоваться!” – усмехался, с издёвкой вспоминая тягучие, как верблюжья слюна, слова Каиафы о том, что он, Бар-Авва, не верит в Бога. А где этот Бог?.. Если б был, разве было б на земле место таким как Нигер или он, Бар-Авва? А раз они есть, то и Бога нет! “Сами-то вы во что верите, мешки золота и алчного семени?” – забываясь в опиумном полусне, с презрением думал вор о синедрионе, медленно расчёсывая волосатое тело, плывущее в потоке неги.