Михаил Гиголашвили - Кока

– И первое выступление великого баса на настоящей сцене в настоящей роли произошло у нас в опере, где потом весь басовый репертуар лёг на его плечи! – торжествующе заключала бабушка.

От такого обилия информации у Коки кружилась голова, он прятался в туалете, но и оттуда слышал, как бабушка громко, чтобы до него доходило, вещает:

– Да что там говорить! Известный лирик, Яков Полонский, приехал в Тифлис совсем молодым вместе с графом Михаилом Семёновичем…

– Что за Михаил Семёнович? – кричал он через дверь.

– Не что, а кто! Граф Воронцов! Стыдно этого не знать! Когда Николай I перевёл Воронцова из Одессы царским наместником на Кавказ, в Тифлис, то вся одесская знать потянулась за ним, в том числе и юный Полонский. Он служил мелким чиновником, жил сперва на Авлабарской улице, потом переехал к нам, в Сололаки, снимал квартирку тут, недалеко, на Петра Великого. Тут вышел его первый сборник “Сазандар”. Ещё бы ему не писать лирики! Он был безумно влюблён в некую Софью, тифлисскую Кармен, а она, известная кривляка, его избегала. Он простаивал дни возле её окон… А американец Стейнбек прямо называл Грузию волшебным раем, куда хотят попасть после смерти все русские!..

И Кока самонадеянно думал: а чем он, собственно, хуже Полонского? “Подумаешь – Полонский! Лирик-клирик! Клиторок! Он смог – и я смогу!” – хотя сам стихов не любил и не читал, не понимая, зачем нужно говорить выспренным языком, да ещё в рифму, как в детском саду, когда всё можно выразить куда точнее и доходчивее прозой, просто и ёмко, а не умничать, щеголять эрудицией и сыпать красивостями. Если всё дело в рифмах, то поэзию надо занести в разряд музыки, а не литературы, в которой нужны смыслы, а не голая форма, причудливое сочетание слов. Но понимал, что поэзия – эта оригинальная фиксация секунды, Большой взрыв слов, а проза – пахотные поля вечной Вселенной.

Обычно по утрам он садится за стол в галерее. На полу солнце охотится за тенями. Ветки сирени, похожие на безглазые фиолетовые бараньи морды, с некоторой укоризной заглядывают в окно. Весёлые зигзаги пчёл. Жужжащая ссора ос вокруг тутового дерева, где бранятся воробьи, не в силах поделить ветку, как зэки – шконку. Кот Шошот внимательно наблюдает за ними с крыши сарая, откуда так удобно вести обзор своих владений, в них другим котам вход воспрещён. Раньше этих непрошеных гостей гоняла дворняга Мура, но в последнее время обленилась, не обращает внимания на подлецов, которые ночами шныряют по двору или собираются в кружок и отчаянно вопят и шипят друга на друга; в такие минуты Шошот предпочитает не связываться с хулиганистыми пришлецами, а отсиживается в укромном месте, терпеливо ожидая их ухода.

Кока смотрит на чистый лист – что он ему готовит, что пророчит? Ему нравится, когда слова – сами собой, как кукушка в часах или каретка кассы, – выскакивают откуда-то из недр и глубин, покорно и споро ложатся друг за дружкой на бумагу, хотя первые токи удовольствия и удовлетворения от возни со словами возникли ещё в камере, когда он сочинял для зэков жалобы, кляузы, просьбы и кассации, вспоминая при этом рассказы бабушки о Сервантесе, который в алжирской тюрьме занимался сходным делом, а потом так приохотился, что написал, уже для себя, “Дон Кихота”. Может, и его, Коку, ждёт за углом его Дон Кихот со ржавой шпагой? Или Раскольников с топором? Или соня Обломов? Или Базаров с допотопным микроскопом?

Но вместо рассказа о тюрьме он вдруг, неожиданно для себя, начал писать повесть о Луке. Евангелие от Луки запало ему в душу своей человечностью и понятностью, словно сам святой Лука стоит за плечом и шепчет в ухо простые, но такие важные и нужные слова.

Он пишет от руки. А когда написанного скапливается достаточно, вытаскивает на галерею дедовскую печатную машинку и начинает долбить на весь двор, отчего Лали заполошно кричит снизу:

– Хватит! Голова болит, Кока! Окно закрой – тогда стучи!

И он исполняет её просьбу, как недавно тётя Софико исполнила просьбу Этери спасти сына. А в голове слоятся, наползают друг на друга мысли: а что было бы, если бы брат тёти Софико не уехал много лет назад в Пятигорск?.. Или если бы тётя Софико не узнала от дворового радио об их аресте и не прибежала бы к бабушке с предложением помощи?.. Если бы она, к примеру, уехала в Цхалтубо лечиться?.. В итоге – кто же их спас? Тётя Софико? Брат тёти Софико? Отец Нукри?.. Нет, их спас Тот главный Сущ, о Ком все говорят, но о Ком никто ничего не знает наверняка! Тот, кто научил саламандру дышать кислородом через кожу, да ещё в воде! Тот, кто слышит всякую божью коровку и новорождённого жучонка, и решает всё по справедливости: кому жить, а кому – умереть!