Михаил Гиголашвили - Кока

“Сейчас бы я гарантированно ни кусочка на тарелках не оставил!” – думал, засыпая, Кока (он никогда не был прожорлив, но сейчас нет-нет да и подкатывал к горлу ком отчаянного голода, и вид блюд вплетался накрепко в мозги, словно пёстрая лента – в чёрную косу).

Конец декабря. Новостей нет, адвоката не видно. Дни темны.

И следак-живоглот на допросы не вызывает! Но это хорошо – если бы перекинули статью на до пятнадцати, то явился бы небось, мудак проклятый, коняга в очках! Свиданий тоже нет, только передача от мамы Этери с сигаретами, чаем и конфетами-трюфелями, при виде коих Трюфель с размаху вмазал себе по лбу кулаком:

– Вот! Вот они! Во всех магазинах! Наша фабрика!

Сидеть в большой камере оказалось куда веселее, чем на спецах, и Кока, поглаживая бороду, улыбался своей прежней наивности, когда просил посадить его в одиночку. Нет, в одиночке человек дичает. Чем заниматься там?.. Только романы писать, как Лев Толстой, часто поминаемый бабушкой в воспитательных целях (“В десятиметровом подвале «Войну и мир» написал!”).

Верховодил в камере кавказский кулак с Замбахо во главе. Остальные кентовались кто как, но настоящими связками это не назвать, так, кенты по салу. А кулак выступал единым фронтом – пять человек могут госпереворот устроить, не то что камеру в ежовых рукавицах держать, особо такие, как плечистый здоровый Хаба и Али-Наждак, широкой кости, с ручищами водилы-рейсовика.

Шутки и смех звучали часто, но никто не позволял себе реплик о религиях и нациях – это было опасно и грозило стычками и хаосом, хотя иногда проскальзывали анекдоты про армянское радио, Рабиновича или татар, любителей мальчиков. Но никто не принимал это на себя, только раз Рудь назвал чеченцев “злобни звири”, за что и получил от Хабы безответную затрещину и должен был объяснить, рассказав, как чеченцы выжидали, пока он, Рудь, с пацанами сеяли коноплю за полями кукурузы, поливали, собирали, сушили, а потом являлись и всё отнимали:

– А що це, що не звирство? Люди весь рик працюють, а вони приходять – и все забирають, як ниби ми шмаркачи! – На что Хаба пренебрежительно сплюнул:

– Да пошёл ты на хрен со своей дурью! Правильно с вами, обкуренными овцами, делали, что отнимали! Не хуй барыжничать!

– Ми для себе, – пытался возражать Рудь. – Рик роботи – и все дарма? Прийдуть, як те раптори, и всё заберуть…

– Да? Для себе? А как докажешь? Обоснуй, не то, клянусь сердцем аллаха, соплями умоешься!

И Рудь заткнулся – как доказать такое?

Замбахо в такие разговоры не вмешивался – сами разберутся. Он ловкий руль, знает, кому что поручать, умело распределяет обязанности таким макаром, что все работают на общее благо. Так, чай и чифирь он поручал Рудю. Глухого Лебского не беспокоил. Передачи делил и фасовал Трюфель, он этому хорошо научился на своей фабрике. Всякими делами вроде отсылки-приёмки “коня” и контактов с вертухаями занимался, тощий Тёща, бывший профсоюзный работник, умевший ладить с людьми. Если надо силу показать – на подхвате Али-Наждак и Хаба. За чистоту на столе и в “телевизоре” отвечали Тёща и Трюфель – они убирали стол, огрызки складывали в особую миску для придурка, а тот вылезал из своего угла, когда надо делать что-то грязное – мести камеру, драить очко. Гагик вёл бухгалтерию, записывал приходы и расходы, планировал и распределял. В общак клали денег кто сколько мог, совместно что-то покупали и посылали подогрев ворам, хотя им, как первоходкам, это было необязательно.

– Первый ср-рока не впр-рока, ахпер-джан! Не обязаны платить! – возмущался Гагик, откладывая в конверт воровскую долю.

Али-Наждак заведовал продуктами: следил за свежестью воды в миске с большим куском сливочного масла, брезгливо менял на сале солёные влажные тряпки. Варил яйца в трёхлитровой, тщательно спрятанной банке. Лук и чеснок вешал на решётку в невесть где взятом чёрном дамском чулке – битком набитый, он был похож на бугристый причудливый окорок.

Иногда начиналась эпидемия каких-то пустых занятий: все вдруг бросались шить кисеты – хотя кому они нужны?.. Или день и ночь шёл отлив медальонов из жжёных целлофановых пакетов, довольно уродливых, отчего в камере стоял чад и дым. Или неожиданно все принимались вить корявые браслеты, часами распуская на нитки носки или свитеры. Или рисовали пастой и фломастером на платках всякую ересь.

Прошла даже эпидемия переписывания друг у друга стихов, и огромный Лом, перенося текст из рваной книжки в свой блокнот, шептал по складам: