Михаил Гиголашвили - Кока

Прошло несколько часов. Он лежал с закрытыми глазами, слушал вскрики игроков, мелкую грызню:

– Куда, бля, с валета? А это что, не дама, а хрен собачий?

– Я так и знал! У меня чуйка козырная!

– Да уж, нет добра без худа!

– Твои мутки, хипешило!

Иногда просачивались разговоры со второго яруса:

– Он его ухайдакал и свой тухлый двадцарик получил… Ему на хвост сели, когда он зачем-то вернулся в ту хату, где убил.

– На хера вернулся?

– Поди узнай! Ходил, жалом водил, чего-то искал – соседи увидели, стукнули в мусарню, а те уже его за жабры выцепили… Говорит, на зоне неделю в карцере голым держали, а ночами холодно, яйца как бубенцы – аж звенят!

К вечеру, устав молчать, разговорился с дядей Абдулом. Тот не спеша рассказал свою историю. Закончил техникум в Пятигорске, работал счетоводом в колхозе в Балкарии, а потом, когда колхозы прихлопнули, их председатель умудрился продать всё имущество и уйти за рубеж с большим кушем, а отвечать теперь ему, счетоводу, – на документах якобы его подписи.

– Крупный размер шьют. До расстрела. А я этих денег в глаза не видел. И ничего не подписывал. Всё липа! Меня крайним делают! Кирдык мне!

Узнав, что Кока влип за анашу, поморщился:

– Как можно за отраву сидеть? У нас в Балкарии конопля прямо за околицей растёт. А тут, в Пятигорске, чего? Тут полей нет, всё привозное, перепродают втридорога…

– Мне до десяти светит! – печально произнёс Кока.

– А мне – до расстрела, – вздохнул Абдул. – Говорят, новый кодекс готовят, смертную казнь пожизненным заменят, вот бы… – А у Коки в голове пронеслось, что его дело по сравнению с расстрельным делом Абдула – ещё лёгкое…

– И как так жить? – вырвалось у него.

– Так и живи. А что делать? Другой жизни нет. Эту живи, пока не сожрут. Надеяться надо – что ещё? Может, расстрел не дадут… – опять вздохнул дядя Абдул. – А твоё дело… Мой дед и прадед сами коноплю выращивали и курили. Нам пить запрещено, вот они и курили. Это разве дело – за дурь сажать, жизнь портить? Ничего, Бог их накажет… Бог не Микишка, у него своя книжка!..

– Эй, завязывайте базар! Дрыхать не даёте! – заворочался кто-то сверху, и Кока решил оборвать тему – “хоть счетовод и не похож на наседку, лучше меньше болтать”.

Он лежал в темноте первого дня в тюрьме. Никто им не интересовался, не трогал, не приставал. Надзорщики все, видно, блатные, за деньги что хочешь сделают, что понятно: если на свободе такая сосаловка, то что в тюрьме должно быть?!

Вечером принесли кашу, но без соли Кока не смог её съесть. Хуже, что в камере не продохнуть: все курят, а окно наполовину скрыто землёй. И на параше постоянно кто-то корячится.

Что делать с туалетом? Малую нужду он справлял успешно, но остальное? Параша – дыра в полу со шлангом – здесь же, прямо в углу камеры, значит, надо ждать, пока камера стихнет. Но люди, належавшись за день, не могли заснуть на голом дереве. То один, то другой вставали к параше, журчали и шуршали там, потом стихало. Кто-то вскрикивал во сне. Кто-то вставал к окну – курить. Кто-то сонно огрызался на соседа, раскинувшего невпопад руки или ноги. Дядя Адбул бормотал слова неизвестного языка. Лампа горела ярко, иногда потрескивая и снижая накал, но продолжая равнодушно, тупо-безразлично освещать камеру и груду серо-тёмных тел.

Подложив под голову куртку, порядком озябнув, лежал в полудрёме.

На ум опять пришла камера в тбилисском КПЗ, где он сидел на сутках. Пятнадцать суток!.. Учил же тогда татарин Хамса: отраву на себе нести, в чемоданы и сумки не пихать, не мельтешить на виду у всех, – а они что?.. Кока с тяжёлого похмелья, Нукри обдолбан. И крутились в таком виде на автовокзале, стрелки там назначали, – а кто не знает, что на вокзалах, станциях и аэропортах – главные ментовские са́дки?! Видел же Кока своими глазами, как в забегаловке во время скандала невзрачный парень оказался тихариком, – а ведь до хипежа пил пиво и поглядывал вокруг, одетый как работяга. Да, наверняка их так и выследили!.. Заметили, что к ним трижды таскался этот стрёмный Рыба – за версту видно, что наркодяга, ходячий обморок в беспробудном кайфе. С Айшей там же, на автостанции, на скамейках встречались, странный пакет от неё получили. Вот менты и сели на хвост…

Опять стал вспоминать свою первую отсидку. Философа Зазу, повара-рачинца Лори, покойного Хамсу. Тогда сидеть было не в тягость – все знали, что это приключение на две недели. И каждый день родные приносили по графику передачи, так что на обед они ели то плов с бараниной, то хашламу, то жареную индюшку. Менты – сговорчивые, алчные, добрые – за деньги делали, что велят. Пару раз передавали грелки с коньяком, который хорошо пился под рачинскую ветчину, присланную дедушкой из деревни внуку-шалопаю Лори. О, ветчина-лори была великолепна!..