Михаил Гиголашвили - Кока

– Сколько людей в камере?

Черняшка прыснул:

– Сколько набьют – столько и будет! Однажды на пересылке к нам в камеру набили пятьдесят человек! Люди спали стоя, а буханки хлеба так густо облеплены тарканами, что шевелились, как живые. Арестант в тюрьме голоса не имеет. Зэкашка что букашка! Говорит, а никто не слышит! Вот со мной чалился один даг, невесту украл по их обычаю, а его повязали и пустили по срамной статье – девкины гниды-родители написали заяву, что он силой похитил и изнасиловал их дочь, хоть она и говорила, и писала, что всё было по согласию, они любят друг друга, хотят пожениться…

Вечером Черняшка, готовясь покемарить и утрамбовывая свою куртку (он засыпал при всяком удобном случае), спросил:

– А ты сам семейный?

– Нет. А ты?

– Нам, ворам, не положено. Я старых правил. Этих, что с пулемётами бегают и людей без разбора валят, я не одобряю. Беспредельные беззаконники, а я честный вор.

– Я знал одного вора. Нугзар, кличка Кибо. Не слыхал? Говорил, что мне надо завязывать с кайфом. А я не послушался.

Черняшка залёг, прикрылся рукой от лампы, наставительно произнёс:

– Воров слушать надо. Они плохого не посоветуют. Особенно грузинские воры: всю страну в руках держат! Кто их не знает? Ты в зоне сразу к своей кентовке прибейся, там точно грузинские воры будут, их держись. Грузины – да, всегда по понятиям чётко проводят разборки. Наш Ростов в железном кулаке зажали. Кирпич Букия и Джеко всё под себя подмяли! Не слыхал? До них Нодар Кривой положенцем был, светлая ему память. Ещё Гиви Лисичка… Молодцы, воровскую масть не роняют, поддерживают, разумно правят и без крови обходятся, только если уж совсем припечёт! Да что много говорить – зэки базарили, что и “Белый лебедь” сейчас под твоим земляком, законником Тарханом, он положенец, за тюрьмой смотрит!.. Ну ладно, давай покемарим чутарик!

Но Кока спать не мог. Под сопение Черняшки вертелись в голове обрывки слов и кадров: “Белые флаги” [175] Роман грузинского прозаика Нодара Думбадзе, действие которого происходит в тюрьме. , “Петровка, 38”, “Мотылёк”… Даже Штирлиц возник в эсэсовском мундире. Какие-то всплески фраз и звуков, ругань, ухмылки бритых рож…

“Но если люди могут вынести, то почему я не смогу?” – проглядывала в нём робкая зернь надежды. И с ней он почти заснул, кое-как закрывшись рукой от лампы, – как вдруг кормушка щёлкнула: в камеру вброшен листок.

– Малява от подельника! Ероглифы, япона мать!

Кока взял бумажку, где по-грузински мелко написано: “Ничего не говори. Никого не сдавай. Вали всё на меня, ты ничего не знаешь, приехали на курорт, ты спал пьяный в саду. Мне сидеть, моя сумка, а у тебя есть шанс. Держись! Нукри ”, – отчего Коку омыло радостное чувство: “Сам на срок идёт, а обо мне заботится! Не каждый сможет так!”

Он оживился, как бы невзначай разбудил Черняшку, чтобы спросить, как тот думает: если он, Кока, скажет, что ничего не знал про кайф, – может это помочь делу? Его подельник сам ему об этом сейчас написал: вали, мол, всё на меня.

Черняшка сонно пробурчал: если подельник согласный, то попробовать можно, хуже не будет.

– Чего тебе терять? Статья здоровая. А так, может, и скостят… Или вообще отмажешься… Попробуй! Показания меняют, но мусора вертят потом, как хотят, – то одно показание из папки вылущат, то другое, что им в сей момент надобно. Объясни следаку, что из ложного чувства дружбы соврал, а сейчас одумался и говорю правду… Только не забудь эти слова – “из ложного чувства дружбы”, менты любят их, чтоб им пусто было, козлам сапогатым и рогатым…

Но скоро оживление прошло. Опять вернулись скорбные мысли. Вряд ли что-то изменится, если сделать так, как советует Нукри. То плёл про садик, то ничего вдруг не знаю – я не я, и анаша не моя?.. Говорил же проклятый майор в нарукавниках, что первые показания главные, а вторые и остальные – так, побоку. Но попробовать можно. “Что я теряю? Всё и так потеряно…”

Рано утром третьего дня его повели к следователю. Когда ещё мрачный спозаранку Семёныч попробовал его подогнать:

– Шевели окороками! – Кока злобно огрызнулся:

– Хайло завали, не то отхватишь! Укоротись! – И неожиданно Семёныч сник, бормотнув:

– Да я что… я так, япона мать…

Следователь выглядел так, словно провёл эти дни в кабинете на диване, – тот же мятый костюм, нарукавники, очки с верёвочкой, пенсионерский взгляд из-под очков. Подстаканник с желтоватым чаем. Чернильница. “Так убого решается судьба…” – горько стало на душе у Коки.