Михаил Гиголашвили - Кока

Черняшку два раза уводили. Второй раз он вернулся с пачкой “Космоса” и свежими булочками, которые они сжевали в разговорах. Выяснилось: Черняшка – щипач, а сейчас его дёргают на опознания и очняки.

– Ну, очные ставки… Э, да ты, я вижу, совсем зелёный! У тебя хоть адвокат есть? Нету? Надо заиметь. Трезвонь домой, пусть родные шукают. Как без толкача? На тюрьме базарят: “Хороший адвокат знает законы, а лучший знает судью!” Но положнякового толкача… ну, который тебе положен без денег, не нужно. Надо лучшего, кто с судьёй кентуется. Не то залипнешь надолго… В тюрьме ты – никто, кусок мяса с языком…

В эти смурные, смутные часы Кока мучительно размышлял: как же всё-таки их поймали? Рыба сдал? Но Рыба – накол Сатаны! Сатана бы не дал накол на неверного человека! Так кто же настучал? Не с неба же менты свалились? Белобрысый опер сказал: “Открыто!” Значит, они уже знали, что там наркота! И ждали, когда мыши явятся в мышеловку за сыром! Зря вообще с этими дурацкими камерами связались! Нукрина идея была – туда спрятать! Вот, спрятали! “Ошибка Сатаны, ошибка Нукри – а сидеть мне!” – горько думалось Коке.

Черняшка курил сигареты одну за одной, бычки бросал в парашу, поднимая крышку, отчего по камере шёл густой запах мочи.

Ничего не лепится. Лишь летают обрывки шальных скорбных мыслей, всплывают, заслоняя всё и вся, роковые цифры – “от 3 до 10”. Их выкрикивают неведомые тёмные голоса на все лады, выпевая, издеваясь, глумясь. За цифрами следуют тяжкие смертные слова: “тюрьма” и “зона”. Возле них сознание застывает, не решаясь даже заглянуть в будущее, страшное и беспросветное.

В поисках спасения закралась мысль: нельзя ли откупиться? Но что у него есть? Продать квартиру с бабушкой в придачу? Были бы деньги – можно попробовать, хотя, помнится, Сатана говорил, что если давать в лапу, то лучше напрямую судье, а если почему-то не вышло, тогда начлага подмазывать, чтобы устроить себе в зоне приличную жизнь… А много дать – и условку досрочную выхлопотать можно… Но денег нет. Ни у матери, ни у бабушки. У отца, может быть, есть, – но где его искать? И сколько это может стоить?

На этот вопрос Черняшка пожал плечами:

– Кто его знает? Сейчас у них свои тёрки, друг за другом ливеруют, не всякий хапнет, дрейфят. Ходы надо таранить. А сколько лаве есть?

– Ничего нет. Квартиру только продать!

– Это не дело. Лучше отсиди пяток – будет где голову приклонить. Как фамилия твоего следака?

– Конягин. Коняга в пенсне.

Черняшка покачал головой:

– Это такой хмырь в очках с верёвочкой? Знаю! Кубаноид из Краснодара! Людей через мясомолку проворачивает, как два пальца. Не повезло, брат, тебе! Вот опер Бубнов за бабки маму родную удушит, – а этот фашист разделывает людей на допросах только так… А ты у вертухая спроси, они всё знают!

Позже, оставшись в одиночестве, Кока постучал. Приковылял Семёныч.

– Чего тебе?

– Сколько у вас стоит дело закрыть?

Семёныч ухмыльнулся:

– Смотря хто, япона мать. Смотря што.

– Ну, за моё дело, за полкило анаши?

Семёныч важно поджал губы, уставился в потолок:

– Полкила… Многонько… Штук десять гринов. Може, помене. Може, поболе… Хто их знает? Може, кто и за поменьше согласен, счас бабло всем позарез надо. Тут подход нужон! На кривой козе не подъедешь, с бухты-барахты! А если обидишь следака, то хана, соси брандспойт, закатают по полной! Но пощёлкать клювами можно, авось повезёт, япона мать…

Было бы с чем подъезжать и о чём щёлкать! Не скажешь же следователю “Выпустите меня, а я вам в понедельник деньги занесу”? А если Нукри подключить? Его отец Нестор – богач, может, раскошелится? Но кому давать? Следаку? Судье? Начлагу? Неизвестно… И главное – ничего нет… Кока от души пожалел, что нет у него тех тридцати тысяч гульденов, что выдрал у него Сатана в Амстердаме. А сейчас что? Голый вассер, как он говорит…

Тело ноет от досок. Душа сникла, превратилась в рану – бредит, брюзжит, брызжет болью. Нечем прикрыться. Косая доска впивается в затылок. Спать приходится, закинув руки за голову, но тогда не прикрыть глаз, а стопятидесятисвечовая лампа шпарит неугасимо. И бесконечные хождения за дверью, стуки, звяки, гул шагов, какие-то пересмешки… И серые стены в острых цементных подтёках – не прислониться. И вонь параши, и кружка, липкая и сальная…

Еда – гречка или овсянка с мизерными кусочками чего-то. Утром – кружка мутной коричневатой воды, ломоть хлеба с кубиком масла, спичечный коробок сахара. Вечером – каша. Еду и “чай” подавали в мисках и кружках – они были так грязны, что Черняшка ел без ложки, загребая кашу горбушкой хлеба, а воду из бака черпал ладонями.