Жорж Старков: Город ненаступившей зимы [СИ]

Правда, сейчас в глаза друг другу никто не смотрел. Нечего там было выискивать. Всё, что можно было копнуть в их глубине и так давно излилось наружу. Гнев, отчаяние, слепая ярость, молчаливое сочувствие и сожаление… Сергей, Толик и Григорий Иванович сидели на любимой лавочке Вайнштейна и молчали, каждый о своём. Единственное, что их по-настоящему объединяло — это полное опустошение. У каждого разное, но у всех единое, в степени чистоты того вакуума, что царил внутри мёртвых сердец. Чистейший, абсолютный… Все чувствовали пустоту в груди товарищей, почти так же явственно, как свою собственную. И у всех витала одна и та же мысль — может, это и есть она — настоящая смерть? Может, эта дыра и есть дверь, через которую она приходит?

— Я слышал, что психологи говорят: молчание в таких делах — плохой союзник… — нарушил тишину Вайнштейн.

Ему, практически на физическом уровне, казалось, что с каждой минутой гнетущей тишины пустота в груди всё больше раздвигает свои границы, отвоёвывая всё новые и новые территории, у остатков того, что при жизни называлось чувствами. И, не ровен час, она решит замахнуться на тот уголок, в котором прячется душа, скукожившаяся от ужасов существования, что по ту, что по эту сторону смерти.

— Ты как, Серёжа? Отошёл?

— Да, спасибо… — соврал Сергей, не пытаясь скрыть даже не нотки, а мелодию фальши и неверия в собственные слова.

Уже вскоре после того как он обрёк Горбина быть навеки привязанным к мёртвому телу, от которого уже сейчас голодные рыбы начали робко отщипывать первые кусочки, а слепая ярость перестала застилать глаза, Булавина изнутри начало грызть чувство великой скорби. Умом он понимал, что начальник полицейского главка заслуживает, возможно, даже больших мук, кои ещё следовало бы придумать. Но чувство не хотело слушать голову. Оно родилось и теперь жило и росло само по себе, словно паразит, питаясь внутренностями носителя.

— Знаешь, — продолжил Сергей через паузу, — вообще-то, нет! Знаешь, мне… Как бы это…

— Стыдно? — помог с формулировкой Толик.

— Тоскливо… — уточнил Булавин. — Мне не стыдно, наверное… Просто, тоскливо. Будто с этим упырём под воду ушла часть моей собственной души. Хотя, казалось бы, Горбин — мразь, каких поискать…

— Это всегда так… — вздохнул Толик. — Сначала огонь, разжигающий то, что в нас ещё осталось от людей и уничтожающий наших собственных демонов, а потом пепелище — горькое такое, противное…

— У тебя тоже? — как бы, между прочим, поинтересовался Сергей.

— Ага, — кивнул Толик.

— Почему?

— Бессмысленно всё… Я вчера убил ещё одного мерзавца, но не смог…

— Чего не смог?

— Почувствовать тепла. Я не смог почувствовать себя чуть более живым, — поднял свои выразительные грустные глаза подросток. — Я, кажется, понял, что держало меня здесь столько времени — ненависть. И, мне кажется, что я её уже исчерпал. Выжег всю. На её место встало безразличие. Резко так, категорично. Я мёртвый, Сергей, совсем мёртвый… Мне кажется, я только теперь это понял. Моё место не здесь, просто потому, что здесь я больше не нужен. Ненависти, такой живой, такой горячей — больше нет, значит и меня не должно быть…

— Странно… — вздохнул Сергей. — Я ощутил её, она пылала, но потом, не знаю что произошло… Пустота словно проглотила весь огонь… Не знаю почему.

— Может, потому, что это была не просто ненависть? — скорее у пространства, нежели Сергея вопросил Вайнштейн. — Может, вместе с ней были и любовь?

— Любовь? — не поверил своим ушам Сергей.

— Да, а почему нет? Ты ведь думал не о Горбине, правда? Не о том, на что ты его обрекаешь. Ведь, твои мысли были далеко, а вместе с ними и сердце.

— Мёртвое сердце… — усмехнулся Булавин.

— Пусть так, — согласился Вайнштейн. — Но, ведь оно помнит каково это — чувствовать.

— И что случилось?

— Не знаю. Может…

Договорить Вайнштейн не успел. Взгляды приковала к себе фигура, медленно бредущая к ним со стороны входа в парк.

— Может, потому, — тихо продолжил Вайнштейн, — что его не стало…

Сергей вскочил на ноги. В сизых клубах шёл брат. Такой же, каким всегда его помнил — с короткой стрижкой, трёхдневной щетиной и чуть хищными, но, вместе с тем, такими добрыми глазами, которые сейчас смотрелись снисходительно печальными. Он брёл медленно, совсем несмотря под ноги, будто зная — теперь нечего опасаться. И в этом убеждении он оказался абсолютно прав.

— Коляба! — хрипловато вырвалось у Сергея.