Жорж Старков: Город ненаступившей зимы [СИ]

— Ничего не трогайте! И не шумите! — раздался из-за плеча Горбина, сонный голос врача.

— Хорошо, — кивнул полицейский. — Мне только с фотографиями сравнить, — пояснил он. — Вдруг, это не тот, вообще, человек?

— Хорошо, — согласился врач. — Короче, коль уж разбудили — я покурить, вернусь и заберу вас. Договорились?

— Лады, — добродушно кивнул начальник полицейского управления и проводил взглядом удаляющегося за дверь эскулапа.

Он подошёл к койке, где лежал весь обвешанный проводами и различными трубками Николай Булавин. В комнате повисла тишина. Её нарушал лишь тихий писк какого-то медицинского агрегата, да сопение аппарата искусственной вентиляции лёгких.

— Ну, привет, Коля, — улыбнулся Горбин вынужденному эквилибристу, балансирующему на тоненькой нити над пропастью в чёрную вечность. — Как твои дела? Можешь не отвечать. Вижу — лежишь, отдыхаешь…

Горбин легонько обхватил мизинец Николая.

— Врачи говорят, что тебя здесь нет, но я знаю — ты тут. Кома — это не то, что все думают. Я знаю, я видел это… — грустно прошептал Горбин и чуть сжал палец. — У тебя, ведь, семья, Коля…

При этих словах мизинец Булавина чуть дрогнул.

— Вот, — улыбнулся Горбин. — Я же говорил, что знаю… Так вот, Коля, тебе лучше не возвращаться. Лучше для всех. Знаешь, после комы, редко кто остаётся нормальным. Особенно после длительной. Зачем ты такой нужен? Жене, сыну… Нам всем. Уйди Коля, так будет лучше. Ты ведь хочешь для них счастья, правда? Для Оксаны, для Вити… Им будет хорошо без тебя. И без меня тоже. Ведь, если ты останешься, то останусь и я — мы с тобой повязаны. А я не привнесу в их жизнь ничего хорошего, уж поверь! Так что, им будет лучше без нас. Я бы мог помочь тебе уйти прямо сейчас, но я оставлю выбор. Это мой подарок. Чтобы ты смог сам сделать их счастливее. Это будет твоя последняя свобода выбора…

Горбин отпустил мизинец и сделал шаг к двери.

— Ну, пока, Коля. Я знаю — ты меня слышишь. И я знаю, что ты поступишь правильно.

Дверь хлопнула, потом открылась вновь. Бдительный омоновец, играющий роль постового, окинул взглядом палату, прошёлся по приборам, отображающим процессы жизнедеятельности цепляющегося за этот мир. Он мало что понимал в медтехнике, но элементарные вещи всё же осознавал. Убедившись, что охраняемый жив, прикрыл дверь. Лишь одна незначительная деталь ускользнула от его цепкого взора — по щеке прикованного к постели медленно катилась солёная капелька, не говорящая ровным счётом ничего, но, вместе с тем, беззвучно кричащая до хрипа, разрывающая связки в своём немом бессилии.

Рассвело. Сергею нравилось это время — время рождения нового дня. Конечно, в тусклом междумирье, оно было не столь ярким, не столь вдохновляющим и свежим, не столь живым. Здесь рассвет просто возвещал о том, что где-то, за пеленой извечно тяжёлых туч, взошло солнце. Его диск казался размытым, контуры стирал небесный серый саван, не давая лучам прогреть умершую землю, а самому светилу, как следует улыбнуться новому дню. Так, только чуть-чуть, едва заметно, одним уголком рта…

И, тем не менее, это было лучше, чем ничего. Тем более, что в свои норы уползал ночной холодный мрак. Нехотя, лениво, но, всё же, ретировался, дабы скопить силы и обрушишься на вечно осенний город снова, когда придёт время ласковых и удушающих объятий. Булавин уже перестал бояться. Просто не любил тьму. Слишком одиноко, слишком холодно, даже для мертвеца. А день давал хоть какую-то иллюзию жизни. Днём, когда-никогда, даже по эту сторону, сами собой пробивались запахи, иногда отдельные звуки. Они манили, звали… Чтобы выйти к ним за тонкую грань, нужно было сделать всего шаг. Но, когда все родные люди уехали за пределы его серого и безжизненного заповедника, делать это стало намного труднее. Уже не получалось, вот так запросто, выйти и мир живых, подслушать, подсмотреть… Невидимая грань стала вязкой и пружинистой, тянущей назад, и достаточно эластичной её могло сделать только тепло, которого теперь в этом городе нестало.

Другим было легче. У Леночки имелось своё кровавое тепло, у Толика тоже. Что согревало Вайнштейна — Сергей не понимал, да и сомневался в том, что и сам Дядя Груша знает. У других спрашивать было неловко, ведь это так интимно… У каждого по-разному, по-своему, индивидуально. Что греет тетку из соседнего дома, которая умерла два месяца назад и так любила поздним вечером выходить во двор, наблюдать как психопат устраивает акты самосожжения? Что грет психопата? Неужто боль? А, что греет маленькую девчушку, что каждый день, около полудня, выходит на площадь и скачет на своей скакалке? Нас больше, чем кажется. Нас — проклятых, застрявших в этом предбаннике и ждущих своего часа.