Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Неожиданно Тобайес сказал:

— Надо уезжать. Хочется уехать прочь из этих мест.

— Да, дорогой, — сказала я.

Я долго ждала этого момента. Единственное, чего я боялась, ожидая, это то, что Тобайесу захочется вернуться в Массачусетс. Если раньше я мечтала о Новой Англии, о том, чтобы жить в чистеньком аккуратном университетском городке, гулять по вечерам под звездами по хрусткому снежку, опираясь на руку Тобайеса, брести под вязами, под сплетением ветвей, убегать в безлюдье, оставив позади огни городка, то теперь меня перестала привлекать эта картина, ибо, отвергая мою прежнюю жизнь и то место, где я прежде жила, будучи той, кем я была раньше, я отвергала и старого остроносого Леонидаса Сиерса, ибо чувствовала инстинктивно, что, попади Тобайес в его орбиту — здоровый ли, больной ли — он перестанет принадлежать мне, а значит, и я перестану быть собой и никогда уже не испытаю свободы.

Старик написал Тобайесу, предлагая ему вернуться домой, «к исполнению своих обязанностей в этом средоточии власти и используя ту малую толику власти, которую я с Божьей помощью приобрел, что позволит и тебе с пользой послужить Добродетели и Справедливости. Ибо здесь ты менее будешь зависеть от превратностей фортуны и каждое твое движение или действие возымеет эффект более мощный».

Тобайес прочитал мне это письмо, пришедшее несколько дней назад. Он ничего не сказал мне, и я тоже ничего не сказала. Письмо лежало на столе, испуская флюиды молчания.

— Хочется уехать прочь из этого места! — вскричал Тобайес и попросил меня принести перо и чернила.

Приподнявшись на подушках, он написал письмо, запечатал его и положил на прикроватный столик. И соскользнул вниз, неожиданно побледневший, измученный, сделав слабый жест со словами:

— Милая, я так устал…

Естественно, приставать к нему с расспросами я не могла. Я лишь прикрыла лампу и, приготовившись ко сну, легла на диван в его комнате, чтобы слышать каждое его движение.

Наутро он объявил, что в Новую Англию мы не вернемся.

— Да, дорогой, — только и сказала я.

Дожди лили еще две недели. Когда они прекратились, подоспел ответ от отца Тобайеса: «И хотя я и разочарован твоим решением, давить на тебя я не стану. Полагаю, что в том западном краю, куда ты держишь путь, люди нашего положения и сорта способны сделать много, для того чтобы в мире возобладала ответственность и был обуздан наконец дух гордыни, грубого честолюбия и корыстолюбия, который, в конечном счете, расшатывает устои того миропорядка, который мы с Божьей помощью создали, и расшатывает ничуть не менее, чем это делали преступления рабовладельцев».

«Западным краем», куда мы намеревались держать путь, был Сент-Луис.

О городе этом ни я, ни Тобайес не имели ни малейшего представления. Потому-то, как мне кажется, мы и выбрали его для нового радостного возрождения. Мы поедем в незнакомое место, и все, что до сего времени произошло, будет стерто, как не бывало. Сердце мое и разум замкнулись для прошлого, как бы закрыв некий клапан.

Опять вернулась ясная погода, и солнце золотило речную гладь, мощно взрезаемую носом нашего судна. Первую ночь мы провели стоя на палубе и наблюдая, как летящие из наших труб искры проносятся мимо, озаряя туманные и темные береговые откосы. Потом неспешно взошла луна, пролив на берега свое царственное золото. Рука Тобайеса сжала мою руку.

Он привлек меня к себе и вскоре, обняв за талию, повел в каюту. Там на столике в серебряном ведерке со льдом стояла бутылка вина. Молча, с мальчишеской улыбкой, в которой я углядела легкую тень самоиронии, Тобайес выпустил мою талию, открыл бутылку и наполнил бокалы пенистой живительной влагой. Он передал мне бокал, и когда я взглянула на него поверх золотистого напитка, он поднял свой бокал и с видом торжественным и серьезным возгласил:

— За тебя, дорогая Мэнти, потому что ты для меня — все!

— Как и ты для меня, — ответила я, и мы пригубили вино.

Мы оба сказали несомненную правду, и это было самым ужасным.

После того, как мы сказали эту правду, он бросил бокал, обнял меня, а свободной рукой налил себе еще один бокал и выпил его, не выпуская меня из крепких объятий, и эти объятия, отрезав прошлое, вернули меня вновь к взаимной зависимости и необходимости, к роковому предначертанию, которое казалось счастьем и радостью. Нет, не казалось — это и вправду было радостью. Потому что чем на самом деле определяется реальность — фактом или тем или иным его последствием? А если последствием, то каким именно?