Роберт Уоррен - Воинство ангелов

Но даже и в самой радости в наивысшем ее выражении, в короткие минуты затишья между пиками этой радости мелькала мысль: Он принес вино в честь этой радости или же потому, что без него радость была бы невозможна?

На следующую ночь, прежде чем нам ложиться, я сама выпила два бокала.

Вскоре после нашего приезда в Сент-Луис я узнала, что жду ребенка.

Что касается самого Сент-Луиса, то бурная кипучая его жизнь пришлась нам по душе. Кипение этой жизни позволяло Тобайесу достаточно успешно заниматься юриспруденцией, имея при этом досуг для более свойственных ему ученых занятий, а насыщенность ее делала тем более ценным, полным и уютным наше уединение, центром которого стал наш сын Леонидас, названный так в честь отца Тобайеса, но внешне — вылитый Тобайес.

Так мы и жили: по одну сторону от сына я, по другую — Тобайес, и руки наши, как на фотографии, сомкнуты над колыбелью, а на лицах выражение полного счастья, неуязвимого ни для превратностей судьбы, ни для исторических катаклизмов. Я на самом деле именно так представляла себе нашу жизнь — в виде фотографии — жизнь, застывшую в покое, в бесконечной, вне времени, неподвижности, без прошлого, без будущего, без сердечного трепетания.

Но несмотря на тихую ее невозмутимость и благопристойность, у жизни нашей имелась и другая сторона. У нас были друзья, образовавшие вокруг нас небольшой кружок, прекрасные друзья, очень милые, некоторые из них весьма ученые, другие — очень остроумные, все они были молоды, а кое-кто лишь недавно покинул стены Гарварда или Амхерста, другие пришли с войны — моложавые, с мальчишескими манерами полковники и майоры, с веселым презрением несшие следы ранений и славу, но все так или иначе отмеченные перстом Судьбы, все, кого старый Сиерс назвал «людьми нашего положения и сорта», просы́павшиеся, как яркие пуговицы из дамской шкатулки, на край этого устремившегося к западу континента.

Мы жили в хорошеньком домике в престижной части города, и я разливала чай друзьям из красивейшего серебряного чайного прибора, некогда принадлежавшего еще бабке Тобайеса, и прислушивалась к разговорам за столом, и иногда до меня долетали отзвуки слов, отдаленно напоминавших те, которые давным-давно говорил бедняга Герман Мюллер, крутя завитки золотистой фермерской бородки, доверительно наклоняясь к отцу: «Ах, друг мой, Арон, здесь пахнет деньгами, и немалыми». Нет, разумеется, молодые люди употребляли другие слова и выражения: «интересная возможность», «перспектива развития», «необходимость расширять дело», «логика ситуации». Нет, на беднягу Мюллера они были вовсе не похожи, и ни один из них никогда не угодил бы в тюрьму.

Но и тут во время этих разговоров я нередко наблюдала, как каменеет вдруг лицо Тобайеса, какими отсутствующими вдруг становятся его глаза, и мне вспоминался вечер, когда Тобайес объявил о своем намерении работать в аболиционистском Бюро, вспоминалась отчаянная его борьба с серым и вязким вещизмом, так жестоко затягивающим человека в свою трясину. Но речи Тобайеса, даже критику того, как устроен мир, молодежь эта слушала с почтением. Конечно, не следовало забывать о том, что в Тобайесе они видели и сына старого Сиерса, как раз или два я напомнила себе, одновременно угрызаясь такой моей неверностью по отношению к мужу и тут же уверяя себя, что Тобайеса есть за что уважать и самого по себе. Разве он не самый ученый из них, разве не ожидает его большое будущее, слава выше, чем у президентов всевозможных банков и строителей железных дорог? Я уверяла себя, что эти высокообразованные юноши несомненно должны уважать таланты, открывающие путь к такой славе. За чашкой чая или рюмкой портвейна гости слушали стихи Тобайеса еще раньше, чем стихи эти появлялись в газетах, а порою и в «Атлантик Мансли».

Да, стихи эти производили на молодежь сильное впечатление, потому что говорилось в них о войне, а молодежь эта и сама помнила залитые кровью деревенские подворья, заброшенные поля, сейчас уже ставшие историей, стихи же эти, воскрешая былые минуты страха и ярости, растворяли их затем в спокойствии достигнутого идеала, в высоком пафосе смерти во имя долга. Да, герой этих стихов, под каким бы именем или обличьем он ни выступал, всегда обращался к читателям из могилы, голос его слышался в грустном шелесте сосновой хвои, несся над лунной дорожкой реки, серьезный, строгий, с примесью сладостной печали. Молодые люди, пробуждаясь от этого сна о дымных пожарищах и кровавых ужасах войны, возвращались опять в нашу уютную маленькую гостиную, сначала погружались в тихое молчание, и молчание это уже само по себе льстило автору, потом они начинали нахваливать стихи и предрекать Тобайесу почести и славу. Тобайес благодарил, а после, когда они вновь обращались к насущным заботам и суетливым хлопотам реальной жизни, я перехватывала его взгляд — рассеянный, еще более отрешенный, чем всегда; он сидел неподвижно, зажав в руке листок со стихами.