Василий Ермаков - Мотив

Выг не так ревел, как обычно, в каменистом гранитном своем русле, укрощенный плотной шугой из снега. «Топиться? Ну уж нет. Полегче ищешь? Что наварил, то и выхлебай. А эта сволочь ухмыльнется над твоим гробом? Словечком сочувствия одарит?.. Держи карман шире!..»

Обходя скользкие лобастые валуны, рассыпанные по пологому полукружью берега, я направился на Больничный остров, перешел через мост. Промозглый ветер насквозь продувал мое изношенное до ветхости пальтишко. Я продрог до костей, но желал продрогнуть еще сильнее. Я словно издевался над самим собой.

Проходя мимо дома Дины Лосевой, я заставил себя не поворачивать голову, чтобы взглядом найти знакомые окна на втором этаже. И Дина Лосева, поди, из той же шараги, хоть она и «не пришла — надула» на Сашкину вечеринку.

Мне послышалось, что кто-то окликнул меня. Но взъярился такой порыв ветра и так густо повалил снег, что все потемнело вокруг, и я решил, что послышалось. Нырнув под козырек крыльца галантерейного магазина, я расстегнул пальто и стал отряхиваться от снега.

— Нет, ну почему я должна бегать за тобой? — спросили за моей спиной.

Я оторопело оглянулся. Передо мной стояла Дина Лосева. Она была в черном пальто с капюшоном, отороченным белым мехом.

В школе, как и всегда после праздников, было прохладно и попахивало березовым дымком. Едва я разделся, на мое плечо опустилась чья-то рука, тяжелая и цепкая. Я повернул голову и увидел перед собой утомленное, с тусклыми глазами лицо Полуянова. От него резануло таким матерым перегаром, что меня чуть не выворотило наизнанку. Губы Полуянова, покрытые сухими чешуйками отслоившейся кожи, улыбались, а глаза нет.

— Ну как? — ободряюще спросил он неизвестно о чем и, не дожидаясь ответа, посоветовал: — Держись, как при стойке смирно.

Он пожал выше локтя мою правую руку и направился в военный кабинет, оставив меня в смущенном состоянии. Нехорошие опасения, овладевшие мною после разговора с Диной Лосевой позавчера, заворошились сейчас еще сильнее. Если уж то, что стряслось со мной у Сашки, дошло до Полуянова, так до остальных учителей и подавно.

Я немедленно поднялся на второй этаж и остановился в начале коридора, не решаясь идти в свой класс. Коридор был такой длинный, что торцевое окно, замыкавшее его, выглядывало уже из темноты.

…Прежде чем заговорить, мы с Диной долго всматривались в глаза друг друга — сперва настороженно, а потом все более и более доверчиво, пока не улыбнулись одновременно. Первой заговорила Дина, призналась, что хотела встретить меня, извиниться за то, что тогда, на вечере, так нехорошо получилось. Но очень уж ей надо было проучить этого толстокожего Дубинкина.

К слегка виноватому выражению в ее серых глазах подмешалось что-то лукавое. Нет, не только Дубинкина захотелось проучить ей, но и еще кое-кого. Но невозможно обижаться на эту девчонку. И я не обижаюсь. Я верю каждому ее слову. К тому же мне кажется, что она знает про меня гораздо больше, чем я предполагаю. Посвятили ли ее в то, что произошло вчера у Сашки, — наверно, ведь это подстроено было и в расчете на Дину.

Я рванул напролом — спросил у Дины, почему она «не пришла — надула», как выразилась ее лучшая подруга Лена Ерышева. Дина, самолюбиво усмехнувшись, довела до моего сведения, что, во-первых, Лена не лучшая ее подруга, а во-вторых, она, Дина, и не собиралась в гости к Сашке, хотя и Лена, и все остальные почему-то решили, что она придет. Я поинтересовался, почему она не собиралась, и Дина, как-то странно на меня взглянув, ответила, что об этом я узнаю после. Если оно будет.

— Все ясно, — помрачнел я и, подняв воротник пальто, отправился дальше, но тут же почувствовал, что поступать так не следует.

Я оглянулся на Дину проверить, так ли это. Глаза ее сердито потемнели. Если бы я не оглянулся и ушел, она никогда больше не позволила бы мне не то что подойти к себе и заговорить, но даже посмотреть на себя. Что-то вовремя удержало меня — хвала аллаху.

Я вернулся под козырек крыльца. Дина откинула капюшон на спину.

— Что тебе ясно? — строго спросила она.

— Тебя уже просветили о моем плохом поведении у Сашки Морякова?

— Ну, предположим, что — да?

— Так вранье все это. Вранье и подлянка.

Дина досадливо поморщилась.

— А ты действительно вел себя плохо? — спросила она.

— Да уж хуже некуда! Дал провести себя, как распоследнего младенца.