Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Но то были они, женщины, а то Лейшис; он поглядывал на Ауримаса прищуренными блестящими заплывшими глазами, а сам ждал, что скажет собеседник по поводу столь важного события в жизни его будущего тестя; о минувшей ночи он, разумеется, и не заикнулся…

— Плеврит? — спросил Ауримас. — Это как — очень худо?

— Что ты! Заболевание первой степени, и если что…

— Пенсия?

— Инвалидность, милый мой! Законная инвалидность! И ведь говорил я моим дамам, когда еще говорил, да они, пустые создания… Куда подашься с такими легкими… А ты с чего это в такую рань? На учебу, что ли?

— Да, пора.

— На занятия без книг?

— Все там, — солгал Ауримас. — Я с собой не ношу.

— Удобная у тебя наука… А вот наша Сонатушка…

— Да, конечно, — заторопился Ауримас; сегодня он не испытывал ни малейшего желания беседовать на семейные темы Лейшисов — хватит с него, наговорился, наслушался… Странное он все-таки создание, этот самый Лейшис: багровый, напыщенный, всегда чуть «на взводе» (для храбрости) — и при всем этом слезливый, затюканный, будто всеми на свете обиженный — всеми, только не буфетчицей Ирусей; соображает он хоть самую малость… Где ему, подумал Ауримас, небось поленился даже снять телефонную трубку и поинтересоваться, что у него дома; вдруг ответил бы Даубарас? Ауримас даже улыбнулся, вообразив себе, что ожидает этого человека, никогда не упускающего возможности подчеркнуть, что он, Лейшис, отец будущего медика Сонаты, что его слово кое-что да значит… Ауримас задал ему еще какой-то пустяковый вопрос, пожал руку и извинился — спешка, знаете ли, в университете не принято опаздывать; когда-нибудь в другой раз…

— Когда-нибудь? — поинтересовался Лейшис. — А вот Соната… ты что, не видел ее?

— Не видел, — снова солгал Ауримас.

— И я пока нет… И матери. Товарища директора.

— Директора?

— Именно… Дела… дела… собрания, совещания…

Лейшис широко зевнул, обнажив крепкие зубы хорошего едока (опять обдало пивным духом), солидно тряхнул руку Ауримаса и скрылся за стеклянной дверью — возможно, вернулся обратно в буфет; Ауримас зашагал на занятия.

И здесь, в университете, он словно ощущал запах квартиры Лейшисов, который он унес с собой ночью и который сопровождал его всю дорогу, — запах перемешанного с пивом одеколона «Сирень», запах казенного мыла, которым стирают в гостиницах, и, может быть, еще — валериановых капель, пролитых где-то около ванной; запах этот щекотал ноздри, от него пощипывало в горле; он исходил и от одежды в гардеробе, где Ауримас оставил пальто, и от бегущих по лестнице студенток-филологов; вдруг потянуло капустой. Ах, да, конечно, из столовой — щи с колбасой, обед для курсантов из сельской местности; а для таких, как он… для городских… Разве что газету почитать… подумал он, нашарив в кармане медяк, пища духовная, давно не вкушал — пожалуй, с того самого дня, когда…

Тощий, иссохший старец в голубой полосатой сорочке и с моноклем, похожий больше на профессора математики, чем на служащего студенческой почты, подал ему «Тиесу» и сдачу; затаенно улыбнувшись, Ауримас опустил монетку назад, в карман.

— Минутку, — пожилой почтовик снял монокль — двумя длинными и очень худыми пальцами — и внимательно, что-то припоминая, посмотрел на Ауримаса. — Глуоснис, да?

— Вам Глуосниса? — Ауримас наморщил лоб. — Знавал такого…

— Не кривляйся! — старик нагнулся и вынул из ящика большой конверт с загнутыми кончиками. — Тебе письмо.

— Мне?

— Тебе. Глуоснису. Сразу узнал.

— Я к вам каждый день… — Ауримас взял конверт; рука дрожала. — Можно и примелькаться.

— Не в этом дело. В наше время все решает пресса…

— Пресса?

— Именно. Читай газеты — и узнаешь все. Самая большая сила… Помнишь «Наше будущее»? Да где уж тебе — ты тогда небось еще без штанишек бегал… Там был такой конкурс. Один мой приятель изобрел лозунг «Дикарь газеты не читает» и отхватил первую премию…

— Премию?

— А то как же! Сто литов, — почтарь снова внимательно глянул на Ауримаса. — Но и ты, уважаемый, неплохо устроился… совсем неплохо… пять тысяч…

Эхма! Ауримас скрипнул зубами; и даже застонал — где-то в глубине души, горестно и протяжно: пять тысяч… это его пять тысяч… ни слова не сказав долговязому почтарю, он выскочил в коридор, забился в уголок под лестницей и вскрыл конверт…

…тысяч… улыбнулся язвительно, а рука все еще дрожала; знает старик, какие пять тысяч «отхватил» он, Ауримас; интересно, что он знает еще?.. Нет же, нет, он писал не ради денег — и в Вильнюс посылал не ради них — те, другие новеллы… но… Но бабушка опять сидела, съежившись, на низенькой скамеечке у огня, опять кляла на чем свет стоит осеннее ненастье и растирала, без конца растирала истерзанные ревматизмом колени; потом плелась за хворостом, за лучинками или ковырялась в огороде… А он, глупая голова, мямля, ни мясо ни рыба, все мозги на дне пузырька с чернилами; ему, видите ли, совестно притязать на премию; как будто он ее украл, эту премию; или вымолил, точно нищий милостыню; или решил взять что плохо лежит… Стыдно! А лопать бабкину картошку — это ему не стыдно; бабкино постное масло, бабкин хлеб; и ошиваться черт знает где по ночам — почти четверо суток подряд; и пропивать стипендию со студентами (им небось из деревни сало возят, а тебе…) — это ему тоже, как видите, не стыдно; и на танцы шляться, и языком молоть, и спорить; а вот съездить в Вильнюс, в редакцию…