Альфонсас Беляускас - Тогда, в дождь

Я так громко хмыкнул, что голоса смолкли, испуганно затаившись; для убедительности я еще кашлянул — чтобы отвести подозрения, и потихоньку шмыгнул на диван. Видимо, полагалось обдумать услышанное и принять какое-то решение — сейчас же, немедленно, но я не знал — ни что думать, ни как поступить; вдруг все это показалось мне далеким и чуждым — все, что я услышал, и мое собственное положение в этой ситуации; внезапно с силой обрушилась давняя, гнетущая усталость, затуманился утомленный мозг; голова так и льнула к подушке; я лег, закутался в одеяло, подушку шлепнул на голову и, выставив наружу лишь кончик носа, захватил несколько глотков воздуха — приторного и дурманящего, как валерианка…

Проснулся, почуяв, что на меня смотрят; Старик? Я лежал полуодетый, откинув одеяло, свесив ногу на пол; повернул голову и увидел Сонату. Она сидела в изножье дивана и, кутаясь в зеленый материнский халат, широко раскрытыми глазами смотрела куда-то сквозь меня; ее лицо, голубоватое в лунном свете, казалось высеченным из камня.

— Молчи, — шепотом приказала она, заметив, что я проснулся и поспешно тяну на себя сползшее на пол одеяло. — Ничего не говори. Не надо.

Она встала и ушла в кухню.

Я окончательно сбросил оцепенение, натянул брюки и поспешил за ней; светила луна; она плакала.

— Соната, — сказал я. — Не плачь. Это не поможет. Я все слышал.

Она повернулась ко мне; по лицу скользнула кривая, голубоватая улыбка.

— Слышал? — вымолвила она. — Ну и что? Ну и что, если слышал, Ауримас?

— Конечно, ничего, — развел я руками. — Если бы я знал, как тебе помочь…

Она опять взглянула на меня — теперь более пристально, и, как мне подумалось, вовсе без причины негромко рассмеялась, потом покачала головой и неторопливо, волоча за собой полы халата, пошла в спальню.

Ушел и Ауримас. Потихоньку, как в тот раз от Грикштаса. На улицу Траку: с черного входа сторож Дома писателей иногда оставлял дверь незапертой; там, в тесноватом зальце, можно было сдвинуть стулья и кое-как уснуть. Прикрыться можно хотя бы скатертью толстого зеленого сукна.

— Ауримас, нашли! Уже нашли, Ауримас!

Лейшис вынырнул из-за стеклянной двери гостиницы внезапно — словно выскочил из окна, и, простирая обе руки, бросился к Ауримасу; тот остановился. Было уже светло, понедельник, половина девятого утра, народ спешил на фабрики, в магазины, школы; Лейшису, судя по всему, торопиться было некуда.

— Ауримас, ты слышишь: нашли!

Он схватил Ауримаса, затряс его, точно яблоньку, с которой должны посыпаться плоды, и, выждав, когда тот опомнится, выкрикнул еще раз:

— Все-таки нашли!

— Кого? — без охоты спросил Ауримас; сегодня утром он меньше всего желал бы встретить Лейшиса.

— Ну, этот самый… плеврит… Что же еще! Доктора… Так-таки нашли. В субботу. Наконец-то!

Ауримас пожал плечами и взглянул на этого человека. В костюме, при галстуке, в синем вязаном пуловере под добротным пиджаком, он отнюдь не походил на больного, несмотря на голубой листок с подписями и печатями, который он держал в протянутой руке; сегодня он был настроен как никогда благодушно, и едва ли можно было с уверенностью сказать, что было причиной его настроения — больничный ли лист, который Лейшис гордо совал Ауримасу под нос, или пиво, которым разило от него. Во всяком случае, было непохоже, чтобы человек этот впустую тратил время хотя бы и сегодня ночью, когда они с Сонатой — и, возможно, с Лейшене — обсуждали чуть ли не гамлетовские вопросы; румяные, круглые, как мячики, щеки Лейшиса лучше всякого запаха свидетельствовали о том, что обладатель их и сегодня утром успел посидеть в буфете и угоститься пивком — за счет того же «директорского фонда»; Лейшене живет в свое удовольствие; да и Лейшис не тужит; в общем, не мешают друг другу… Господи, да о чем это я?.. Мне-то какое до них дело? Какое мне дело до жизни Лейшисов? Вот я ушел, и никому там, очевидно, от этого не стало хуже: фантазер, не приспособлен к жизни — ведь это обо мне. «Не смей, он мой!» — вот как должна была возмутиться Соната; так, как она крикнула раньше; но сейчас она этого не сделала; я ушел. И, может быть, не слезы Сонаты, а именно слова Лейшене наиболее подействовали на меня, подействовали и окончательно протрезвили, вызвав в памяти снова омерзительно-стойкий дух, зловоние сточных вод с отходами кожевенного ремесла; я ушел, не оборачиваясь, точно боялся узнать, что никто не смотрит мне вслед; ведь я не Даубарас, и никакого автомобиля…