Нада Габорович - Голосую за любовь

Через две недели я позабыл Розу, но не забыл то, чему она меня научила. Потом были другие девчонки, так что мне незачем было выдумывать истории, которые многие наши парни выдумывали во время перемен, раскуривая сигареты в уборной.

— Вот такие дела, Грета! — Я перевернул черепаху на спину, и она заболтала лапками. Затем втянула их под панцирь и сделала вид, будто уснула. Это был ее обычный трюк. Стоило ее перевернуть на живот, она или панически ковыляла в какое-нибудь укромное место, или снова вся съеживалась под панцирем. Панцирь? Господи боже! Разве не похож на нее мой отец, у которого защитным панцирем служит его крик? Его вечное: «Почему я всегда что-то должен? Все я один?» Панцирем для моей матери служило ее молчание. Панцирем Влады была его наглость и полное безразличие к доброй половине того, что происходит на этом свете. А в чем же заключалась моя самозащита, мой панцирь?

Я смотрел на Грету, и вдруг мне пришло в голову, что подавляющее большинство людей живет под панцирем. У каждого он свой, но все равно это панцирь — тяжелый или легкий, пестрый или не очень. Панцирь.

Теперь я знал, как начну роман. Первая сцена произойдет на Лепешке, возле фонтана — взбалмошного и капризного, как наш городской транспорт. Всюду на скамьях будет нежиться на солнце огромное множество черепах. Маленькие черепашки, тоже с панцирями на горбах, будут жаться к большим. Черепахи-пенсионеры собьются в кучу в сторонке, пересказывая друг другу городские новости. Потом начнется наводнение, черепахами овладеет паника, некоторые из них погибнут, но большинство останется в живых. По сути дела, черепахи — это такие существа, которых почти невозможно уничтожить.

Я попытался представить себе всех знакомых мне людей без их панциря, но мне это уже не удалось. Как и черепахи, люди без панциря были обречены на гибель.

— Знаешь, Рашида, я сделал открытие! — Я поплыл на середину реки, но течение сносило меня влево — Я открыл, что пол-Каранова живет под панцирем, как черепахи.

— Подумаешь, открыл Америку! Дурак ты!

Рашида набрала в легкие воздуху и нырнула. Я насчитал до двадцати, но она не появлялась. Она ныряла так, будто специально тренировалась для подводной охоты или готовилась к какому-нибудь чемпионату ныряльщиков. Тут я соперничать с ней не мог. Через шесть-семь секунд я уже задыхался и вылетал из воды, как пробка из пивной бутылки. И тем не менее подводный мир казался мне изумительным: сквозь слой коричневато-зеленой воды пробивались лучи солнца, мелькали рыбки или намокшие листья, а тишина была густой и прямо-таки осязаемой. Я чувствовал, как расслабляются все мышцы тела. Такие мгновения полного покоя можно было ощутить лишь в воде. Лежа на спине, я смотрел на желтый диск солнца, вертящего вокруг себя небо, и на берега, поросшие ивняком. Река не выпускала меня из своих объятий, словно пышная, теплая женщина в минуты любви.

Рашида нырнула метра на два, и вдруг я почувствовал, что она ухватилась за мою пятку.

— Я — акула, спасайся! — крикнула она, вынырнув на поверхность, и начала кусаться.

— Ты — чудо, Рашида!

Я припустил к берегу, но она перегнала меня.

— Сдавайся, или я сделаю из тебя салат! — прикрикнула она строго.

— Гвардия умирает, но не сдается! — ответил я.

Это была фраза из учебника по истории, кажется, так однажды сказал Наполеон. Я с удовольствием запоминал все, связанное с великим авантюристом, сумевшим покорить пол-Европы и потом вознести себя почти в святые. Может, эти слова ему и не принадлежали, но, по-моему, полностью соответствовали его духу.

— Гвардия сдалась! — Рашида вскочила мне на спину и погрузила в воду, а потом, как захлебнувшегося щенка, вытащила вверх. — Ну что ты таращишься, будто лягушка! — Она гримасничала, изображая мои вытаращенные от страха глаза. Потом мы долго дурили и, набрав в рот воды, выпускали ее вверх как фонтаны. В Тисе вода теплая и грязная, но водяные фонтаны зажигали разноцветную радугу. Рашида пыталась проплыть под этой радугой.

— А ну, попробуй и ты! Успеешь проплыть исполнятся все наши мечты! — убеждала она меня. — Захотим — и все Караново будет наше!

— Этого уж мне захочется в последнюю очередь! — улыбнулся я. Практически было невозможно проскочить под радугой, которую сам устроил, потому что, падая, вода мгновенно гасила ее.

Во всех мышцах я чувствовал приятную усталость. Меня переполняла нежность. Чистая кожа выглядела матовой, как драгоценный шелк. Не верилось, что со временем она станет такой же морщинистой и шершавой, как на шее у Греты! От жалости к самому себе у меня спазмом свело все внутренности.