Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Вот такая история про Настасьину дурь. И разве важно, когда это происходило?

Меняются времена, да не меняются люди.

Старик терпеть не любил манную кашу, зато жёнушка обожала. И каждое утро он брезгливо смотрел, как она давит комочки в жёлтенькой жиже, как вечно сухим язычком облизывает мокрую ложку, как с наслаждением хряхтит, макая белый хлебушек в кашу. Он допивал свой утренний чай, и, если погода соизволяла быть бодрой, отправляся на «выгул», как жена говорила. Такие же как и он старички садились на лавку, на ободранный стол ложились, не карты, конечно, не карты, ложились то домино, то квадратики шашек. В шахматы не играли – нервенно очень для старческих организмов. Им всем давно перевалило, наверно, за тысячу. Конкретно нашему старичку было за семьдесят, чуть-чуть, если и доживёт, стукнет все восемьдесят. Играли почти что молчали. Давным давно обговорены сплетни, былые заслуги, давняя военнная молодость, красивые девки и бабы. Доказать что не помер, можно одним: вот так вот выйти на лавочку, да поиграть в домино или в шашечки. Вот и играли.

Сын давным давно отделился, работал, где жил, где то в Сибири. Появлялся в Москве крайне редко, и то по делам. Заскочит, притащит ненужную дрянь вроде рогов, и опять умчится то ли в Сибирь, то ли по каким министерствам поскачет. Старик покряхтит, рога отнесет на балкон, и снова сонная тишь стариковского бытия считается тиканием больших часов в кабинете. Был ещё внук, но того привозили так редко, что визиты с мальцом можно по пальцам считать. Но старики внука любили и сильно, правда, поневоле заочно.

Старуха днями сидела перед ящиком говорящим, как называл ее муж телевизор. Не вязала: глазами слаба, не читала по той же причине. У окошечка сядет и смотрит весь день на облака, небо и тучи, на зелень двора, на орущих мальчишек. Ногами слаба стала к старости и отучнела, и хождение лестниц не сильно давалось слабым ногам. В лифт старуха не верила и сильно его опасалась. Было ей скучно? Не знаю, может, и скучно, но монотонная жизнь прерывалась готовкою пищи, мойкой полов и прочей бабскою канителью. По-научному, по пенсионному Фонду, такое времяпроживание называется «сроком дожития». Некрасиво, но правильно.

Сильный был дождь, он прихватил старика по дороге из магазина. И, главное, оставалось идти то через дорогу, а там и подъезд. Но так зарядило, что пузырями луж ноги старика промочило бы до подмышек, да и ступать в вонючую жижу мокрых московских дворов не хотелось. Наконец дождь перестал, и старик, ровно ступая через остатки лужиц асфальта, тронулся в путь.

У дренажной решётки что то пищало, мокрый комочек отчаянно старался не попасть в дырку решетки. Любопытство заело, что там и как, и старик, привычно кряхтя от натуги, нагнулся. И в руку лёг маленький, страшненький до невозможности, мокрый и грязный котёнок. Старик повертел находку в руке, даже понюхал: от котёнка смердило асфальтом бензина. Выбросить? Жалко. Домой принести, так бабка совсем ошалеет. Котёнок в руке не пищал, не стонал, не огрызался и не кусался, а молча смотрел громадными голубыми глазами на нечто большое, такое большое, что он весь уместился в исходящем от этого «нечто» отростке с пятью отростками меньше.

Что делать? Вопрос одинаков у старика и котёнка. Что делать? А ничего! И старик с грязным комочком в руке притащился к квартире. Молча открыл дверь, молча пошаркал на кухню, молча поставил на стол небольшие покупки (тихо звякнуло молоко в стеклянной бутылке), так же молча раскрыл руку и положил перед старухой комочек. Та вначале отпрянула. Именно этой реакции и боялся старик. Затем сослепу пригляделась, взяла комочек на руки, и котёнок отчаянно запищал. Через секунду вода из-под крана хлестала по мокрому тельцу: котёнок всё так же отчаянно возопиял про несправедливость его бытия. Старик притащил своё банное полотенце, и мокрый комочек стал просыхать, открывая рыжую-рыжим сущность свою. Подогретое молочко напоило вопящего, и котёнок уснул у старухи на полных коленках.

Она звала приобретение не иначе, как Ваше великолепие, баловала до невозможности, гоняя старика в магазин за печёнкой и свеженьким молочком. Котёнок был рыжим, значит, был наглым. Ему разрешалось пачкать ковёр, ему разрешалось лазить по шторам. Старик незлобиво ворчал: не котенок, одно баловство, но по своему утешался общением со спасённым.

Кот быстро рос, и вскорости приучился уходить вместе со стариком в шашечки поиграть. То есть играл то старик, а котёнок, нарезвившись лазаньем по деревьям, прыгал старику на плечо, и так засыпал, пока старик дулся в шашки. А старуха скучала, ожидая шагов у двери. А в квартире ее очередь наступала баловать сорванца. Иногда, когда думала, что старик не слышит, называла котёнка «сыночком». Старик не смеялся: был рад, что старуха его ожила, ровно как помолодела. Да и он похудел, по три раза на день ходя в магазин за печёнкой и свеженьким молочком. Собраться по домино подтрунивали над стариком, но очень беззлобно, так, чисто побалагурить да порадовать новой шутке.