Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

При этих словах взвился свидетель, поневоле забренчав орденами, что, как иконостас, увенчали мундир: «а если бы вашему внуку смертью угрожали, вы бы как, промолчали? Ведь если этот подонок умышленно переехал дважды(!) кота, он разве бы остановился? Я бы тоже его подорвал, только не догадался».

Судья молча перебирал ордена, затем тихо спросил: «это, правда, все ваши?»

Старик молча кивнул.

Нанец, присяжные удалились.

Сколько там заседали, не важно, но вот выходят в зало суда все двенадцать.

И судья говорит: «вы вынесли вердикт подсудимому?»

Присяжные: «да».

И вот тут, милые господа, давайте мы поиграем. То есть возможность предоставляется вам стать на короткое время присяжными или судьёй.

Итак, три варианта ответа:

Первый – виновен.

Второй – невиновен.

И третий – виновен, но заслуживает снисхождения.

Какой выберите именно вы, мой читатель?

Я подожду…

Белая, белая скатерть. Тихо колышутся кисти её под свежим утренним ветерком. На столе самовар блестит и сияет, ровно невеста. А на столе, на столе то! И шанежки, и печенья, и пирожки, и варенья. Ломится утренний стол, как перед начальством. Чистые кружки, чистые блюдца. Чистенькая нянька сидит на краю белой скатерти, теребит бахрому. Варенька суетится, все носит и носит из кухни блинцы, блинчики и блины. Белые розы в белой вазе кичатся своей белизной.

И маменька в беленьком пеньюаре, скучает, сидит, его дожидаясь, да крутит в белых руках кофейную белую кружечку.

Маменька не чаевничает никогда. Утром в спаленку Варенька ей приносит первую чашечку кофе. Тогда мама встаёт, приводит в порядок себя, и выходит к столу. Варенька ей подает вторую чашечку чёрного кофе, иногда с молочком или сливками, но чаще всего просто чашечку чёрного и густого, будто дёгтя в кружку накапали. Маменька кофе выпьет до донышка, и сидит, и скучает, его ожидая, его, то есть меня, сыночка единственного.

Сколько мне лет? Четыре, пять или шесть, но не больше. Я врываюсь в столовую, с размаху кидаюсь к матери на колени. Матушка так приятно пахнет утренним кофейком. Или конфеткой, что поедает вместе с горьким кофе. Оба только что не визжим от тихой радости, что мы вместе, что нам обоим так хорошо! Я полупричёсан: вырвался из Вареньких рук, да помчался в столовую, иногда и с расческой в тугих волосах. Матушка волосы мне поправит, поцелует. И как мне становится хорошо. Свистит самовар, розы белеют, блины тёплым парком манят к себе.

Я, как всегда, слегка покапризничаю: мне хочется вкусной конфетки, такой же, что только что съела моя мать. Блинов хочется и варенья. А матушка на капризы мои ноль внимания, пока я не съем положенный мне на тарелку творог, яйцо и не выпью тёплую кружку свежего молока. А уж тогда я могу власть наесться варенья, блинков и ватрушек. Но уже не хочу, наедаясь творогу до отвала. Но конфетка мне полагается завсегда. Такая же, как у мамочки, шоколадная. И пока я лопаю творог, о чём только с матушкой не переговорю: и о проказах, и о печалях (опять у машины отвалились два колеса), и об утреннем пении красненьких птичек, что разбудили меня своей неумолчностью.

Бывало, редко, но все же бывало, за столом утренним чаем балуется мой отец. Тогда Варенька подавала котлеты. Отец чаю нальёт, обязательно с молоком, кинет три куска рафинада, и так ловко подкинет мне на тарелку котлет, что мать не успеет и ойкнуть. Ещё и подмигнёт мне, дескать, не выдавай. Я лопаю ту котлетку, а матушка отцу выговаривает: котлета ему за обедом будет положена. Это вам, милый друг, наедаться с утра, чтоб аж пузо трещало (при этих словах я смеюсь: как это пузо может трещать, смешно слушать), вы ведь за весь день крошки в рот не берёте, вечно без обеда пропадаете на работе своей. Мне опять смешно до упада: как это пропадать на работе? Как будто в прятки играть, что ли: появляться и исчезать? Но за смехом своим не успеваю спросить ни мать, ни отца, отец уже спешит на работу – ездил в город. А маменька, встав, ненадолго уходит к себе: переодеться.

За столом остаётся сидеть дядя мой, то ли отца брат, то ли маменькин. Сидит вечною серою тенью, молчит и сопит, и вкушает чай стакан за стаканом, да ватрушки летят в его рот, как в топку дрова.

А мы с маменькой идём на прогулки. Долго гуляем, так долго, что я успеваю так есть захотеть, так есть захотеть, что чуть не бегом мы мчимся домой. Матушка на каблучках, и я, иногда босоногий. Дождик застанет нас на пути, тут и матушка скидывает каблучки, и наперегонки мы несёмся домой, визжим. И никто не остановит ни бега, ни визга, ни радости бытия.