Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Бабку? Бабку не жалко. Пожалела воды…

Так кончилось детство второе, не младенческое, с белой скатертью с бахромой и кистями, а настоящее детство, не сказочное.

Мотался я по детдомам и приютам, скитался по громадной стране. Всё в Китай дорожку искал. Да где тот Китай? За Сибирью с морозами? Я и Сибирь повидал. На Крайний Север и то заносило. Вот вы знаете такое село Мейныпильгино? То то же! А я знаю. В тундре, под сопками, между двух или трёх речек лежит село маленькое-маленькое, прямо смех. Там наших, русских, раз, два и обчёлся. Там олени и тундра, ягоды да грибы. Для кого и романтика, а для меня холод, холод и холод опять. А напротив его Америка. А через пролив, не сильно и далеко. Но я в Америку не подался. Очень странное дело, сам себе удивляюсь, но я – патриот.

Вот смеху то, сколько я статистики перепортил. Как поймают, я назовусь то Романовым Романом Романовичем, то Петровым Петром, то, естественно, Сидоровым. Пока в четырнадцать не попался, да пальчики мне не откатали, я и был то Петром, то Романом, то Иваном мог слыть.

Зато «погоняло» моё не меняется: как назвали когда-то меня живодёром, так и живу живодёром. И сдохну я опять живодёром. Знаю, плохо я кончу, знать бы когда.

Грамоту постигал после первых уроков моей маменьки на ходу. Про падежи мне неведомо, а вот вокзалы, расписание поездов, статьи уголовного кодекса надобно знать? Вот оно то! Кино люблю посмотреть. Любое. Лишь бы кино. Там завсегда всё понарошку, всё сказки и враки. За то и люблю. А вот жизни я навидался, никому не хочу такое «кино».

Я знаете, что удивляюсь, что вы не спросили ни разу, сколько раз и кого я убил. Или хитрый очень, или всё нипочем? Ну да ладно, не спросили, и ладно. И хорошо. Всё равно правду вам знать не положено, и мне годочки за свою откровенность наматывать смысла нет. На чём сейчас я попался – отвечу. Если докажут. Ничего, в тепле отсижусь, и опять на свободу. На свободе всё-таки лучше: и воздух и ветер, и кормёжка сытней. И бабы встречаются, я ж не «голубой». «Петушков» не люблю, и сам не петушуся. Сидеть не хочу. Защищайте, старайтесь. Я свободу люблю!

Жалею о чём? Что так не узнал я имени того гада, что мать мою задавил. Живёт, небось, гад, жирует на свете. А ведь зря он живёт, согласитесь? Жалко ли бабку, отца? Да бросьте, какая тут жалость? Бабка зря небо коптила с чёрной душонкой. И отец мой, слабак, сломался после смерти маменьки, пить стал, нимало не думая о сынке. Слабак, так чего его мне жалеть? Был бы сильней, мы оба бы выжили, как человеки. Я со своей памятью академиком мог бы стать, кто его знает? А то проводником на дорогу устроился бы, Китай повидать. А вместо Китая – пересыльные тюрьмы да колонии-лагеря. Романтика, мать её! Так за что мне папашку жалеть?

Что вы, какая такая воля божия на все? На убийство матери моей воля божия? Вот это расклад! Ну, вы даете, однако! Прямо, тьфу, как в душу мне плюнули.

Чего вы там мне бормочете? Стихи Лермонтова? Это как? А ну, повторите: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит, ночь тиха, пустыня внемлет Богу, и звезда с звездою говорит…» Надо же, как красиво. И – правда.

А кто такой этот Лермонтов? Убит в двадцать семь? Кем и за что? Ну, ты посмотри, какая судьба у этого Лермонтова, какая судьба? А как его звали? Михаилом Юрьевичем? Ну, ты посмотри, надо же, надо же…

А что, после смерти его детки остались? Только бабка его престарелая? А мать умерла, когда ему только четыре исполнилось? Вот невезуха у паренька! А отец? Ну, понятно, снова женился…

Нет, а мне всё ж интересно, за что это Боженька ваш нас, Михаилов Юрьевичей так не любит?

Постскриптум, послесловие, то есть по-нашему. Самое странное то, что его отпустили. За недоказанностью улик, ибо следов на месте своего очередного, уж и не знаю, какого по счету, преступления он никаких не оставил. Умён был и осторожен. Но мне, как анекдот, передавали, что в небольшом книжном магазинчике взлом был, и кража. А что украли? Посмейтесь и вы. Томик Лермонтова. С биографией и портретом поэта. Дело, кстати, открывать и не стали: смешить судей за томик поэта? Пусть даже и гениального?

Когда-то меня звали Салах. Но это было давно. Очень давно. Я уже отвык от этого имени, так часто звучит моё новое имя: Карающий меч Аллаха Всевышнего.

Как нас поймали? Не знаю, Аллах только ведает, но поймали белые свиньи и притащили на суд.

Нет, к суду, собственно, нет претензий. Пока шло долгое следствие целых два года, пока шел собственно суд, суд специальный, Международный, мы жили в чести и достатке. Нас мыли, и это было неплохо. Кормили нас, как на убой, телевизор и всё остальное – пожалуйста! Вежливы с нами аж до противности! Да и мы не крысились, а чего? Кормят и поят, суры Корана читай хоть до одури. Называлось красиво обхождение с нами – толерантность.