Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

На ходу развернулся (снова кольнуло где-то сзади, ближе к лопатке), потопал к спальне Аглаи. Та дрыхла, храпя и постанывая. Свесившаяся с кровати рука покрыта сине-багровым налётом: проделки сыночка. Вчерашний наряд скрывал эти руки, и плечи, а сегодня смотри, как разукрасил сыночек мамульку.

Во сне постаревшие тело, лицо, где морщины гуляли тёмными оврагами без пудры и кремов, во сне Аглая была настоящей. Постарела она, постарела. Вроде отлучка с мужем была по привычке недолгой: всю жизнь ожидала его из дальних и близких отлучек, но сейчас резко видно, как постарела супруга. Академик тихо поднял скользнувшее на настоящий персидский ковёр (особо приближенным людишкам Аглая шепотом хвасталась, что ковёр этот привезли после встречи глав государств в Тегеране. Ковёр, и вправду, шикарен: толстый ворс, а ноги скользят, как по шелкам, рисунок не бросок, а идеален, ну, просто таки очень дорогая скромность валялась под ногами академши) вчерашнее платье супруги, осторожно поправил подушку.

Жалко стало супругу. Почему то подумал, что лучше стареть вместе. Тогда не видно как бороздят морщинки лицо, как виснет шарпеем кожа на теле, как обрюзгший живот не удержит ремень.

Посмотрел на багровые синяки: может, ударилась где, подскользнулась? Пожалеть бы жену, да за утренним чаем обсудить, посочувствовать, но только вздохнул академик. Ждали дела, ожидали людские проблемы. Двери квартиры закрылись. Академик отправился в люди.

Глеб разминулся с отцом в двух-трёх метрах. Машина отца только свернула на шумную магистраль, как Глеб нырнул в подворотню двора из другого угла, из переулка.

В столовой крахмал скатертей, лилии в хрустале, отцовский пиджак небрежно наброшен креслу на спинку.

Ого! Полупьяная тварь почуяла нюхом беду, и Глеб тихо, на цыпочках выскользнул из квартиры.

Академик пробыл три недели в хлопотах, чаще заезжая к брательнику в гости, чем повечерять домой. Добирался, стараясь не сильно шуметь, к кабинету, укладывался на всегда свежую простыню, а утром, чуть свет, на работу.

Ну, и, конечно, забыл про путёвку. Да и брат больше не стал напрягать: понадеялся на честное братнино слово. За хлопотами по работе забылись женины синяки. А когда вспомнил, она отшутилась, что, мол, с непривычки на кухне она навернулась на мраморный подоконник.

Был бы врачом, так понял бы сразу по характеру повреждений, что жёнушка врёт оголтело, а он что, он геолог. Подоконник так подоконник, «ты уж поосторожней».

Про сына наврала, что в лаборатории его ценят, вот отправили в командировку недельки на три. Тем успокоила мужа. Для него командировки дело привычное, дело обычное.

Жена ожидала, что осенний сезон не отнимет супруга, раз полёвка (полевое лето в экспедициях на жаргоне геологов) закончилась. Ан нет, где-то там, наверху было мнение, что нужно срочно, очень сильно и срочненько так, отправиться академику на поля. Страна ожидала новой руды. И поехал трястись в вагонном удушье он то ли в Забайкалье то ли на Алтай. Аглая не помнила, географию знала слабенько. Ни в Забайкалье, ни на Алтае ковров персидских отродясь не бывало, так чего ей было знать про захолустье страны?

Уехал. И тут началось! Что ни день, то пьянки, попойки. Теперь уже дружки Глеба протоптали дорожку в квартиру богатую. Разойдутся дружки, подначат его, и Глеб принимается за работу клянчить или силком отнимать у матери деньги, благо академик опять оставил доверенность матери. В пьяном угаре порвал фотографии сына, стоявшие в кабинете отца. Мать после этого на три замка заперла дверь в кабинет. За утрату камней, книг, телефона с правительственной связью, и, главное, фотографии внука муженёк «наградил» бы сполна и её и сыночка.

Пропадать стал подольше. Академика деньги кормили, поили всю окрестную шелупонь. А как кончились деньги, забегал «покормить» мамашу тумаками, тычками, та откупится, он снова на гульки.

Зарос щетиной, завонялся. Чехол благолепья давно соскользнул с тощего тела. То ли бомжара, то ли какой-то другой отщепенец, ну, уж никак не сынишка величавого академика.

Как-то столкнулся нечаянно с Сонечкиной мамой, так та не узнала, брезгливо отшатнувшись на мраморе лестницы от пьяного оборванца.

Да и что ему оставалось? Драгоценности матери? Так всё поистрачено на бесполезняк его пребывания у лучших и самых лучших у врачевателей. Одежонка да книжки ушли на рынки блошиные. Мало ли их, что ли, в громадной Москве? Оставалась постоянная, до противности регулярная масса купюр зарплат академика. Их и тянул. А что, много матери надо? На кашу да творог ей денежек хватит.