Нелли Карпухина-Лабузная - Исповедь живодера и другие истории адвокатского бытия

Дошло до того, что стала должать она за квартиру. Куда-то тихо пропали молочницы и мастера, особенно после того, как отказалась платить за замки на дверь кабинета рабочему, которого вытребовала из домоуправления.

Квартира стала быстро дряхлеть, догоняя хозяйку. Стали двери скрипеть, стены посерели от пыли, бывший блеск мастики паркета местами чернел. На кухне месяцами не мытая метлахская плитка. Плита закоричневела, повспучивалась от пригорелой еды. Мусорный бак валялся картинно чуть не на середине помрачневшего помещения.

Зашел бы сейчас академик и ахнул: где всё, где? Но академика не было месяц, и три, полгода прошло, уже и зима перекатила на свою половинку.

Глеб как раз находился в стадии жуткого безденежья, не набрав у матери и на чекушку. Та вовремя не смогла отправиться в институт за очередной порцией сторублевок: приболела. Стало шалить давление, и на погоду мигрень разыгрывалась не на шутку, едва доползала к крану с водой. Ей давненько-давно было не до паркета, плиты или мытья плитки метлахской. Самой мыть не царское дело, нанять баб, а деньги откуда? Сынок отнимал до последней копеечки.

Сын от злости привычно набросал матери кулаками по рукам и спине, с налету (научился же где-то, подонок) ногой добавил по пояснице, хлопнул дверьми, и затрусил с весьма деловитым видом по улице, перебирая ногами, перебирая мыслями: где поразжиться на пару чекушек.

А что не попробовать смотаться в Сокольники? Затрусил на трамвае. Вагоновожатая не осмелилась подойти за билетиком: уж больно пьяная харя была агрессивной.

Перебрался через дорогу, поплыл вдоль заборов, палкой стуча по штакетникам. Псы разрывались, шавки помельче скулили за будками. Переполошил округу, страшно довольный своим поведением.

Доктора не было дома. Работа с детьми отнимала все зимние дни, а, зачастую, и ночи. Детей в Москве много, детишки болеют. Куда им деваться от корей да коклюшей, ветрянки или какой там другой детской напасти. Мотался старый доктор, ковыляя по лестницам, по подвалам, по этажам. К вечеру нога ныла, крутила, и характерная поступь, что в просторечии называлась «рупь двадцать» (рупь – тон голоса выше, двадцать – тон опускается) становилась отчётливее и заметнее.

Ногу поломали давно, ещё при царском режиме: отхайдакали молодца казаки плетями, да так, что-то там хрустнуло, перебилось. И стал молодец добрый калекой. С тех стало «рупь двадцать» натурой. Сам себе пошучивал, что «замуж меня кто же возьмет?» Так и ходил характерной походкой: так кто б его вылечил, бедолагу? На всю сибирскую глушь не то что хирурга, просто доктора не найдёшь. Коновала чаще в селе или деревне повстречаешь, чем врача по людскому составу. С тех пор вбил себе в голову: пойду в доктора. А тут революция. Вот и подался учиться в Москву. С отличием кончил он медицинский, получил в больнице работу: врачи нарасхват. Даже домик в Сокольниках главврач ему выбил: живи.

Со временем вытащил брата из сельской таёжной глубинки. А тот, эвона, как развернулся. В гору пошёл, академиком стал.

Почему пошел в педиатры? Так дети честнее, хотя с ними намного труднее: иной ребятёнок не может ни гукнуть, ни слова сказать, что там болит, где там проблема. С пол-Москвы вылечил ребятишек. Дети имеются у академиков, у кухарок, министров и даже у партийных работников. Сам ставил диагнозы, ставил уколы. И странно. Дети его совсем не боялись, больше боялись да охали мамки и няньки, да иные мамаши картинно так падали в обморок при виде шприца.

Время летело: вначале месяцы или дни, а потом и годочки со свистом летели, добавляя болячек, но никак не зарплаты. Сколько уж лет отработал, а всё врач рядовой, в обычной больнице, в обычном районе.

Даром, что пол-Москвы к нему ездило за советом, благодарили, конечно, но всё улетало то в детский дом подкормить ребятишек, то на ремонт старого дома, то на книги. До книг старый доктор был страстен, как брат. Оба мечтали о книгах, великие книгочеи.

Зарплата у интеллигента известно какая: не больно то разживёшься, но Глеб вознамерился вытянуть хоть парочку пятаков.

Нянька подслеповато, накинув шалёнку на сгнутые плечи, шаркала валенками до калитки: кто там озорничает по улочке тихой?

Свежий мороз не пьянил, наоборот, отрезвил, и Глебка добрался почти молодцом до заветной калитки. Старая бабка обрадовалась молодцу: «Глебушка, миленький, ты ли то будешь?». Захлопотала, стараясь поднять примерзавшее к крылечку ведёрко со свежей водицей: «чай, оголодал, добираючись. Сейчас, сейчас, внучек, чайку подогрею, сахарком поделюсь».