Антон Уткин - Тридевять земель

Вячеслав снова глянул на Михаила, а тот на Сашку. Сашка стоял поодаль и курил в кулак. Удивление их возрастало.

– Но ведь подняли? – как-то уже неуверенно не то констатировал, не то спросил Михаил.

– С перепугу, – усмехнулся Сашка.

Равиль снова недоверчиво покачал головой, но спорить не стал. Поставили камень вертикально, Михаил сапёрной лопаткой, взятой из машины Вячеслава, принялся обрубать землю по периметру, и тут же лопата споткнулась о что-то твёрдое. Расчистив место, увидели остатки фундамента, который скрывала сухая, жухлая трава.

– Надо же, – сказал Михаил, – угадали.

Он очистил пространство, обозначенное старинной заливкой, после чего, обмотав камень веревками, аккуратно вставили его в углубление.

– Ну что, стоит? – обратился Михаил к приблизившемуся Сашке.

Тот отступил на два шага, свернул на бок шею, приглядываясь, и в знак согласия повёл головой.

– Вода-а, – донёсся в неподвижном воздухе крик Равиля.

Оставив камень, все помчались на этот голос. Даже рабочие спрыгнули с крыши и устремились к колодцу.

Поочередно все заглядывали в чёрную дыру, образованную серыми кольцами, точно хотели силою взгляда поторопить воду, но она прибывала по своему собственному расписанию, ощутимо, с равномерностью, которая не зависела ни от чьих-то мысленных усилий, ни от желаний, но подметить само это движение не получалось…

Уже ближе к вечеру вода стала, достигнув шва между пятым и шестым кольцом. Пришла Тоня Чибисова и заглядывала в колодец и тоже дивилась мощи его и полноте.

– Повезло, бачка, – сказал, блеснув крепкими зубами, голый по пояс, бронзовый Равиль, – на родник попали.

Все поочередно подходили к колодцу и заглядывали в него.

– Откачать бы, – заметил Равиль. – Насос-то есть?

– Да ну его к чёрту, – вскричал вдруг Михаил, ощутив, что какая-то необыкновенная энергия овладевает им. – Черпай!

Как одержимый, он доставал ведро за ведром, и скоро полоска четвёртого кольца обнажилась глянцевой мокротой. Он стоял мокрый от пота, тяжело дыша и наблюдая за тем, как Вячеслав налаживает насос.

Татары получили расчёт, побросали в прицеп инструменты и механизмы своего ремесла и укатили, вздымая облака пережжённой жарою пыли. Михаил зачерпнул два ведра воды, отнёс их к могильному камню и одно за другим выплеснул на него. Точно бриллианты, заискрились на солнце капли стекающей влаги. Камень глянцево заблестел, Михаил подхватил вёдра и отправился ещё за водой.

"Как цветок его поливаю", – подумал он, сорвал пучок скользкой сухой травы и окончательно очистил его поверхность от пересохшего чернозёма и куриного помёта.

Надпись стала виднее, и сейчас её можно было прочесть без помех.

"Флота капитанъ II ранга Казнаковъ Павелъ Леонидовичъ. 11.ХII.1879 – 12.XI.1910".

"Ну вот", – подумал Михаил. Удовлетворение его было едва ли не сильнее удовлетворения от удачного снимка, который не отпускал взгляд и который можно было разглядывать бесконечно долго, и не потому, что он не был художником или перестал им быть. Природу этого чувства он сразу не мог постичь, и некоторое время размышлял об этом. "Вот что", – как будто шевельнулась какая-то мысль. – "Земля есть никогда не умирающий человек". Гармония возможна в обжитом пространстве, и он ещё раз порадовался, что они поставили могильный камень именно сюда, а не к церкви, как предлагал Сашка. Если этот камень стоял здесь, значит, на это были причины, а гадать о них было бесполезно.

Целый день они строили предположения, отчего камень, поднятый ими троими, спустя десять минут с трудом поддавался шестерым, и по всему выходило так, что это не они потеряли в силе, а камень потяжелел, но это было ешё более необъяснимо и даже рождало какое-то беспокойство. Теперь же тревога сменилась покоем. Михаилу пришли на ум его собственные слова: "Когда я снимаю, например, камень, я хочу добиться того, чтобы он оставался камнем, но выглядел бы как что-то большее". И он подумал с облегчением, что если существует что-то, чему никто не может дать объяснения, значит, жизнь ещё не пребудет, потому что не оставлена на власть произвола…

Солнце продвинулось по своему пути. Его лучи, помедлив, нехотя соскользнули с крыши усадебного дома. И в этот момент пришла новая мысль, что восстановление – это восстановление справедливости, и прошлое представлялось ему бесконечным её торжеством, и, хотя прошлое иногда оступалось, всё же оно было восхождением, и это оказалось именно то, что дарило удовлетворение.