Антон Уткин - Тридевять земель

Верхняя граница гор совершенно слилась с небом в неразделимую чёрную массу, и только яркие, злые огни напротив, подобрав и заострив свои отражения, сверкали холодным светом. Гремело море, ветер рвал пальмовые космы, и весь этот грозный шум покрывали звуки колоколов, звонивших с разных концов залива, но в этой кромешной темноте источник звука был неопределим. Гигантская скальная чаша словно бы наполнилась ужасом, и Вячеславу казалось, что он в чистилище. Ему хотелось бежать, сломя голову, куда угодно, но как завороженный, он стоял на открытом балконе, точно моряк на капитанском мостике, жадно вглядываясь в бурю и невольно думая о том, что именно такими должны были быть декорации, при которых Элохим заключал с Моисеем свой Завет.

Тучи вязкой массой скапливались в каменной котловине, будто в ней, как в гигантской чаше, кто-то месил непогоду, и утром залив казался снежной равниной, охваченной позёмкой, а пальмы – всего лишь видением помрачённого сознания.

Вечером удавалось поймать в скайпе Наташу, а по ночам, если приходил сон, ему снились заросшие поля – эта земля, такая простая и такая прихотливая, которая никак не давалась в руки. В самолёте в газете, предложенной стюардессой, он прочитал, среди прочего, что Россия следует рекомендациям Организации экономического сотрудничества и развития и сокращает субсидии сельскому хозяйству. Сами эти слова, поставленные рядом, "развитие" и "сокращает", гляделись каким-то недоразумением. Аналитики Организации утверждали, что предоставление государственных субсидий – расточительная политика, которая искажает цены на сырьё и ведёт к перепроизводству зерна и молока. Субсидии мешают фермерам правильно реагировать на сигналы рынка и внедрять инновации. Этим экспертам вторили другие – из Международного энергетического агентства. Субсидии – главный враг экономики, заявляли они. Доля сельского хозяйства в российском ВВП с девяносто пятого года сократилась с семи до четырёх процентов, а число занятых в нём – с шестнадцати до восьми. Судя по приведенным цифрам, Россия находилась в тренде мировых тенденций, и это вызывало у Вячеслава бессильную злобу.

"Да чем же такой Сидельников хуже, чем я? Только тем, что он – это Сидельников, а я это я. Более того, он даже и лучше, потому что он умеет обработать землю, а я не умею, и если раньше она должна была служить для меня средством наживы, то теперь она служит мне для нелепого самоутверждения, но тем, чем она должна быть, в моих руках она не становится". "Для этого надо любить крестьянскую работу, а я разве могу любить её? Откуда ж мне её любить? Ну, положим, не любить, а хоть понимать надо. А что понимаю я?"

Влага овладела всем вокруг. В сырой тишине электронные часы неумолимо отщёлкивали своё, отщипывая от его жизни и от жизни многих других. Он почти бредил в эпицентре непрекращающейся бури: солнце, которое било в колокол в Горном Столиве, казалось ему золотистым плодом, который можно запросто сорвать с неба, или погладить по щеке… И совершенно непонятно отчего, Вячеславу вдруг пришла в голову простая мысль: удовольствия не накапливаются. Их не вспоминаешь перед лицом смерти, а Вячеславу казалось, что он чувствует смерть. Накапливаются только страдания, говорило солнце и снова ударяло в колокол.

Он спал и просыпался под монотонный шум дождя, стараясь вспомнить, кто и что хотел передать ему нечто очень важное – то ли в сновидении, то ли наяву. С гор, свиваясь в жгуты, струились потоки воды, и даже когда небо наконец умолкло, убывающая вода ещё долго сбегала по бетонной улочке плоской прозрачной лентой.

Когда наконец просветлело, Вячеслав почувствовал себя как будто заново рождённым. Снова в заливе появились фонари ловцов на осьминогов, и прибрежные огни распустили по воде свои отражения.

На берегу хрипло хохотали чайки, и тянуло солёным воздухом. По ночам туман теперь залегал пластами, накрывая узенькую жилую полосу залива, и фонари расплывались мутными пятнами, не в силах проникнуть своими жалами сквозь его пелену.

По утрам карабкающееся по горам солнце забрасывало в залив пелены света, и широко стелилась покрытое рябью пространство. Иногда в самой середине его садилась на воду чайка и сидела долго, и тогда Вячеславу казалось, что перед ним как будто текла гигантская река, поигрывая серебряной чешуей, а потом поворачивала вспять, а птица крохотным белым комочком так и оставалась неподвижна, потому что в этом просторе было безразлично, куда плыть и бессмысленно искать направления, и из этого пространства исход был один – только в небо.