Антон Уткин - Тридевять земель

– Мой старший брат имел несчастье совершить этот злосчастный поход в отряде адмирала Небогатова, – развеял Сергей Леонидович тягостное молчание.

– Вот как, – тихо произнёс всё понявший Плеске. – Изволит служить? – осторожно поинтересовался он.

– Брата уже нет в живых, – ответил Сергей Леонидович, и не успели слова эти слететь у него с языка, как его наконец озарило, словно бы сам брат тихо шепнул ему в это мгновенье с несвойственной ему ласковостью: "Ну же, Сережа. Это же так просто".

"О, я воистину глупец!", – воскликнул мысленно Сергей Леонидович, вспомнил свой разговор с доктором Шаховым о причинах этой загадочной смерти, толки о долгах, о какой-то мифической женщине… "Воистину близорукий крот!" – обозвал он себя. Он обвёл сидевших за столом каким-то бессмысленным для них, совершенно погружённым в себя взглядом. Глаза его задержались на Михаиле Константиновиче.

– Дай, пожалуйста, папиросу, – охриплым внезапно голосом спросил он.

– Ты не куришь, по-моему, – удивился тот и не очень уверенно протянул Сергею Леонидовичу раскрытый портсигар.

– Всё случается когда-нибудь в первый раз, – сказал Сергей Леонидович, прокашлявшись и с непривычки слишком глубоко засовывая кончик папиросы в точёный лепесток пламени поднесенной Михаилом спички. – Да не всегда удачно, – закашлялся он и неумело затушил папиросу, прижегши угловатую фарфоровую лилию модной пепельницы.

Петербург при наличии средств, и даже при их отсутствии не позволял сидеть на месте. Обнаружилось, что Лановичи – настоящие меломаны. Часто в их доме случались известные музыканты, и Лановичи неизменно воздавали по заслугам их искусству. А то и сами, дождавшись наконец вейек – баснословно дешёвых финских извозчиков, по заведённому в старину обычаю наводнявших столицу на Масленой, – ехали кататься или в оперу. То они мчались в Русское музыкальное общество на вечер Цезаря Кюи, то «в камерном собрании» слушали пение Кедрова и Философовой, на следующий день – пианиста-виртуоза Сливинского, ещё через день в общественном музыкальном собрании «чудную», как выразилась Лиза, «Фантазию» Рахманинова для двух роялей, спустя несколько дней – вечер памяти Грига, потом Рубинштейна – и так без конца. Сергей Леонидович, как человек культурный, поначалу всецело разделял увлечения своих хозяев, но исподволь стал тяготиться этой обязанностью, повинностью каждый вечер проводить среди пленительных мелодий, и только «Снегурочка» неожиданно для него самого примирила его с миром музыки.

Снегурочку давали в Консерватории. Декорации Васнецова были прекрасны, юная Косаковская, исполнявшая партию Снегурочки – трогательна до слёз. Когда закончилось представление, и Сергей Леонидович, в ожидании, пока извозчик подаст к подъезду, дышал морозом, мечтательная ласка Петербургской зимы наконец коснулась его, и воспоминание об этом прикосновении, точно шрам, грозило остаться навсегда. Петербург был городом, который рано или поздно внушает к себе страсть, и горе тому, кто не имеет средств поддерживать этот холодный огонь.

Невский, Миллионная, Большая Морская, – роскошь этого города подавляла его. Петербург будоражил Сергея Леонидовича, и он, человек довольно спокойный относительно всего, что не касалось до его науки, вдыхая воздух коварного северного соблазна, с тревогой чувствовал, что этот великолепный город нарушает привычный строй его души. Немецкие города, в которых пришлось побывать ему, тоже поначалу возмущали его внутренность, но как-то на другой лад. Провинциальная немецкая жизнь пришлась Сергею Леонидовичу по душе по своему размеренному темпу и скромности, что находилось в полном согласии со внутренним его строем. Однако Петербург, этот бесстрастный город-сфинкс, с персями из прохладного гранита, который и пугал и притягивал одновременно, был способен внушить ему страсть, холодный огонь которой мог поглотить его целиком, и в этом смутно проглядывало какое-то понятие о некоем изощрённом грехе.

И он признался себе, что тоже хочет любви, и он уже любил, только сам не знал, кого. Женские образы теснились в его воображении, наплывая один на другой, – то были какие-то смутные видения встреченных им в последние дни женщин, то Лиза Ланович, то сама Косаковская, то лукавая г-жа Нарольская, а то даже являлась жена члена уездной управы Криницкая, и это уже было совсем чёрт знает что.

Уже март был в исходе, когда Михаил Константинович вздумал отметить своё рождение у Донона, да ещё в значительной компании. Сергей Леонидович немного запаздывал с той своей работой, которую наметил себе до отъезда в Соловьёвку, и главным образом из-за хлебосольных традиций семейства Лановичей, но тут случай был такой, что манкировать было неуместно.