Антон Уткин - Тридевять земель

Работу его прервал Михаил Константинович, пригласивший к столу.

Лановичи держали большой, обеспеченный и открытый дом, хотя жили в квартире, а домом называли эту квартиру в старосветском смысле. Редкий вечер не обходился без ужина с гостями. Сергей Леонидович, сам того не чая, окунулся в самую гущу передовой жизни, которую с условной оговоркой можно было назвать жизнью полусвета. Возвращаясь после своих занятий, нередко он заставал в столовой целое общество, и неизменно делался на некоторое время центром всеобщего внимания. Впрочем, за обсуждением Думских новостей о нём скоро забывали.

То являлся какой-нибудь знаменитый профессор – преподаватель курсов Герье, то известный адвокат посвящал коллег в подробности текущего процесса, к которому было приковано внимание общества, то Лиза являлась в сопровождении провожатого – как правило это были студенты, но однажды она пришла с морским офицером, – дальним родственником по матери.

Мичман Плеске пребывал в благородном негодовании. Ему показалось, или и в самом деле так было, что на Невском он встретил бывшего адмирала Небогатова, преспокойно делавшего покупки. Заключенные в Петропавловской крепости бывшие генерал Стессель, адмирал Небогатов и офицеры сдавшихся неприятелю судов были освобождены по амнистии почти три года назад, когда правительство пришло к выводу, что острота политического положения в стране миновала и дело о Цусиме уже можно предать забвению.

Происшествие с Плеске подало повод к разговорам о делах уже минувших. Константин Николаевич никак не мог себе объяснить, почему Рожественский, моряк чрезвычайно опытный, полез в Цусиму, а не обошел Японию с востока через Лаперузов пролив, и мичман задавался тем же вопросом. Сергей Леонидович, хотя и совершенно не был специалистом в морской тактике, всё же помнил, интересуясь делом брата, некоторые весьма дельные рассуждения в печати, авторы которых убедительно доказывали, что и этого Рожественский сделать не мог. Но он, слушая мичмана, хранил угрюмое молчание, изредка поглядывая на Лизу.

– "Новое время" писало… – решился было он прервать свое молчание, как его возмущенным вопросом осадила Лиза:

– Как?! – возмутилась она. – Вы читаете "Новое время"? Но там же Буренин!

Сергей Леонидович пожал плечами.

– Но живете же вы в России, – не растерялся он, – а ведь здесь – проклятый царизм.

– Здесь не социалисты-революционеры, – недовольно напомнил Михаил Константинович.

– Полноте. На полдороги всё это уже не остановится. – Сергей Леонидович только махнул рукой.

– Боже, Царя храни, – не то в шутку, не то всерьёз промурлыкал Михаил Константинович.

– Вы, должно быть, полагаете, что в деревнях люди слабоумны? – сухо сказал Сергей Леонидович. – Что бы вам ни вздумалось им сказать, всё сойдет!..

Но мичман, преисполненный высших чувств, довольно простодушно предотвратил назревающий спор между сторонниками чистого парламентаризма в лице хозяев и земства в лице Сергея Леонидовича.

– Особенно возмутителен "Петербургский листок", постоянно пичкавший публику житья-бытья в крепости Небогатова и Стесселя, – кипятился Плеске. – На каждое Рождество, видите ли, к ним пускали массу знакомых. Да ещё, бестии, – добавил он, имея в виду журналистов, – меню прилагать не стеснялись.

– Что ж, – попытался успокоить его Михаил Константинович, – достаточно в нашей жизни суровостей. Амнистия – это проявление милосердия.

– Амнистия не может распространяться на высших начальников, – запальчиво произнёс Плеске.

– Не хочу говорить о Стесселе, – вмешался Константин Николаевич, – но всё же, надо отдать справедливость Небогатову. Он спас от бессмысленной гибели две тысячи человек, и сейчас платит за это осуждением и позором.

– Я слышала, – вставила Лиза, отламывая изящной десертной ложечкой розовый кусочек клубничного суфле, – что большинство матросов с небогатовских кораблей не умели плавать.

Но Плеске пропустил её слова мимо ушей и продолжил:

– Верно сказала княгиня Одоевская: Небогатов спас две тысячи жизней и погубил две тысячи честей.

Услышав это, Сергей Леонидович так громко стукнул прибором, что взоры всех невольно обратились к нему.

– Две тысячи чертей, – пробормотал он в своё извинение, но никто не улыбнулся. Мичман Плеске, оглядев лица, сообразил, что допустил какую-то бестактность, и мучительно гадал, какую именно.

Михаил Константинович, опустив глаза, то скручивал, то раскручивал в пальцах конец льняной салфетки. Лиза покраснела и повернулась на стуле чуть боком.