Антон Уткин - Тридевять земель

– Вопрос вот в чём – сможем ли мы подняться из современного упадка? – сказал Константин Николаевич. – Русские – народ не работящий, а героический. Для современных дел нужна в особенности работа, упорная, такая, какую проделала Пруссия после Йены. Способны ли на неё? Едва ли.

– Но не забудем, – добавил Сергей Леонидович, – что тут речь идёт о стране, в которой, ещё в начале позапрошлого столетия, мельник, на угрозу короля Фридриха сломать его мельницу, отвечал: "В Берлине есть судьи". А у нас в то же самое время император Павел мог сказать: "У меня вельможа тот, на кого я смотрю и пока я на него смотрю".

– Кстати, – перебил его Михаил Константинович, – царя видал?

– Царя? – изумлённо переспросил Сергей Леонидович и тут же по лукавым выражениям лиц понял, в чём тут подвох. Сойдя с поезда и выйдя из Николаевского вокзала, он и в самом деле увидел царя. На Знаменской площади лицом к вокзалу на постаменте из гангутского красного гранита Александр III, в парадной генеральской форме периода его правления, в сапогах, шароварах и папахе, кулаком правой руки упираясь в бедро, левой натягивал поводья могучего коня. Памятник окружала овальная ограда в виде двух чугунных полос на столбиках. Сергей Леонидович даже прочитал накладную надпись, которая помещалась на его передней грани: "Императору Александру III – державному основателю Великого Сибирского пути". Но сейчас он задумался, что сказать, понравился ли ему памятник, или нет.

Воспользовавшись его сомнениями, Ланович-старший высказал своё мнение:

– По-моему, очень неудачно. Какой-то мужик сидит на каком-то слоне. Сила выражена, но Александр, несмотря на его ошибки, любил Россию, был человек с душой, любил историю, а тут какая-то глупая туша.

– Как бы то ни было, в Москве он смотрелся бы уместней, – заметил Михаил Константинович.

– Возможно, – не стал спорить Сергей Леонидович, – но смысл здесь в том, чтобы памятник стоял у начальной станции Сибирской железной дороги, сооруженной по его предначертанию. Хотя да, в Москве бы он пришёлся кстати.

– Вот именно, – эти ваши грёзы о старомосковском тереме, – опять подпустил шпильку Михаил Константинович.

– Беда моя, а может быть и счастье, – признался Сергей Леонидович, – что я не могу придавать вопросу народного представительства того решающего значения, какое приписывают ему как противники, так и сторонники конституционного строя. Я не разделяю ни мистического страха, который испытывают перед конституцией, ни слепой веры её сторонников. С точки зрения исторической в просвещенном абсолютизме куда больше либерализма, чем в революционной диктатуре. К тому же, никакое устройство не может уничтожить без следа слабости и недостатки человеческой природы. В России было зерно, из которого самотеком росла конституция. Это было местное самоуправление, земство. Оно ведало те же общие нужды, что и государство. Оно было принудительной организацией, но осуществляло принцип народоправства. Стоило постепенно развить это начало к низу и к верху, и конституция пришла бы сама собой. Но реформы 60-х годов завершились не свободным решением царя, а настойчивой борьбой народа. Всего ли народа, и гарантирует ли такое происхождение конституции её прочность?

– Ты не хочешь понять… – поморщился было Михаил Константинович.

– Нет, отчего же, – перебил его Сергей Леонидович, – я понимаю. Что я, "Освобождение" не читал, что ли? Гимназистом ещё читал. Что ни статья – то просто утопия. А подписи-то какие – всё "Земцы" да "Старые земцы".

– Ну, уж ты хватил. "Освобождение" – орган земства.

– Знаю я ваше земство, – отрезал Сергей Леонидович. – Все Штутгардское да Шафгаузенское. Видел гласных его в Гейдельберге.

На лице Михаила Константиновича появилась снисходительная улыбка,

– Вы через земство Думу получили, а теперь земство вам больше не нужно. Что там уездишко какой-то – вам бы государством управлять. Из-за штатов Морского штаба царя за бороду таскать.

– Положим, здесь ты передёргиваешь, – в свою очередь перебил Михаил Константинович, – когда говоришь, что земством воспользовались.

– Положим, что и так, – не стал спорить Сергей Леонидович. – Мы здесь не историю освободительного движения пишем. Я общую мысль выражаю. Ведь за политической свободой как за самодовлеющей целью нет ни социальной программы, ни правовых начал. Так вот. Свобода там слова, печати. Понимаю. Не понимаю только, к чему послужит свобода печати, чего печатать, когда народ читать не умеет. А свобода слова, кстати, у него имеется. Там, где мы смолчим по трусости по своей, мужик не постесняется – он говорит, что думает, что в кабаке, что в церкви, да и перед начальством не сробеет. А земство учит: "аз, буки, веди, глагол", земство лечит, земство строит, а это, честное слово, скучно, там вековая тишина.